Бэстолочь - [15]

А в чем она, Ленка? Что такое в ней заключалось, что так надолго зацепило Кирилла и никак не хотело отпустить, даже теперь, когда все уже давно было кончено и ясно – почему кончено?

Она была ни красивой, ни уродливой, ни полной, ни худой, ни высокой, ни низкорослой. Ни в ее фигуре, ни в чертах ее лица не было ничего особо выделяющегося, приметного. Разве что ноги у нее были длинные и глаза зеленые… Да мало ли их, длинноногих и зеленоглазых, бродит по белу свету, ежедневно проходит мимо Кирилла, не оставляя следа ни в памяти его, ни тем более в сердце?

Кирилл вдруг поймал себя на том, что с трудом представляет себе свою бывшую жену. Серафима, та сразу вырисовывалась, крупноплановая, цветная, почти стереоскопическая, а Ленка по сравнению с ней в зрительном ряду его памяти выглядела почти крошечной, все время на заднем плане, темной и расплывчатой. Как ни напрягался Кирилл, Ленка не приближалась и не фокусировалась.

Тогда Кирилл решил поступить иначе. Задал себе несколько ситуаций: «Ленка улыбается», «Ленка сердится», «Ленка плачет». Сначала ничего не получалось, но вдруг неожиданно для Кирилла и помимо его воли на самом крупном плане возникло Ленкино лицо, улыбающееся, испуганное, полубезумное и четкое до последней черточки.

Такое лицо у Ленки было лишь однажды: в тот день, вернее, в ту ночь, когда Кирилл поступил в театральное училище.

Тех, которые шли на третий тур без документов, прослушивали в самом конце, а Кирилл к тому же попал в последнюю десятку, так что в актовый зал училища, просторное, полутемное помещение с высокими потолками, где за длинным, крытым зеленым сукном столом сидели человек тридцать приемной комиссии, Кирилл вошел уже в двенадцатом часу ночи.

Их усадили на стулья, сбоку от экзаменаторского стола перед ослепительно ярким, ощутимо жарким и пустым кругом, выхваченным из темноты расположенными где-то под самым потолком софитами. Их заставляли поодиночке вступать в центр пустого круга, громко и отчетливо называть свои фамилию, имя и возраст, а потом, не давая им опомниться, унять нервную дрожь после этих непривычно и страшно звучащих собственных имен, фамилий и возрастов, словно добровольно отринутых от себя, заставляли читать программы, безжалостно обрывая их, ослепленных, на полуслове, сбивая их вопросами и отбрасывая назад, в темноту, на стулья, все еще пылающих своими невыраженными и неутоленными чувствами, но уже надломленных, надруганных и уже обреченных.

Председательствовал на экзамене ректор училища, хорошо известный в прошлом актер, человек чуткий, внимательный, но помрачневший и осунувшийся от всех этих более трехсот девочек и мальчиков, уже прослушанных с девяти часов утра, осоловевший от бесконечных соловьев, отупевший от однообразных ослов, козлов и косолапых мишек, а посему сейчас, в двенадцатом часу ночи, раздражительный и жестокий.

Кирилл оказался вторым по счету, а перед ним читала девушка. Читала из Куприна, из «Ямы», исповедь еще молодой, но уже давно погибшей женщины, читала, как показалось Кириллу, замечательно. Начала она тихо и спокойно, но постепенно чувства несчастной женщины, а может быть, и ее собственные мучения и обиды – двадцать два года ей было, а значит, не в первый раз поступала, не в первый раз надеялась и мучилась – переполнили ее всю, болью и страстью зазвучали в голосе, который стал уже громким, вызывающим, отчаянным. Слезы навернулись у нее на глаза, она не смогла сдержать их и вдруг разрыдалась, сквозь рыдания продолжая свой неистовый монолог. Кирилл был настолько захвачен ее чтением, что сам готов был расплакаться вместе с девушкой. Но не успел, так как ректор сердито постучал карандашом по графину и крикнул:

– Довольно! Да хватит же!

Девушка запнулась, уронила голову на грудь и так застыла.

– Ну вот что, милая, – сказал ректор уже не так сердито, но и не особенно ласково. – Нам нужны актрисы, а не истерички. Так что сядьте на место, успокойтесь, а когда другие отчитают, мы предоставим вам еще одну попытку… Да сядьте же, наконец! – крикнул он, заметив, что его слова не производят на девушку никакого впечатления.

Девушка не села, а, закрыв лицо руками, выскочила из круга и бросилась к выходу.

Где-то в темной глубине зала хлопнула дверь, потом наступила неловкая тишина, но ненадолго, так как уже через несколько секунд обиженный ректорский голос потребовал:

– Ну, кто там следующий? Давайте же побыстрее!

Следующим был Кирилл.

Позже, когда Кирилл уже учился в училище, он узнал, что чуть ли не каждая десятая девочка-абитуриентка заканчивала свою программу если не рыданиями, то слезами, по крайней мере: не выдерживали нервы, сказывалось напряжение конкурсной борьбы, сказывались бессонные ночи, упрямые надежды, а для некоторых и многие уже предпринятые ранее безуспешные попытки поступить в актрисы, многие безрадостные годы, которые казались прожитыми впустую. Можно было понять всех этих плачущих девочек. Ох как можно было понять!

Но можно было понять и экзаменаторов, измученных чужими слезами и рыданиями. Да если бы только рыдали, а то ведь чего только не придумывали, чтобы обратить на себя внимание: плясали, вместо того чтобы читать басню; падали на пол, корчились и дрыгали ногами, изображая смерть всевозможных убиенных в мировой литературе и мировой драматургии; в ходе чтения подсаживались к экзаменаторам, вытаскивали из карманов пачки сигарет и пытались закурить; норовили прочесть отрывки на любых языках мира, только чтобы не на русском, потому как на русском, дескать, все читают.