Бесстыдница - [94]

Тони повернулся и приблизился к ней. Он обнял ее, поцеловал, потом его руки заскользили по ее телу — по груди, по животу, по бедрам, к шелковистым завиткам на лобке. Мерри жадно потянулась к Тони. Тони почувствовал ее нетерпение и лег на нее сверху. Мерри тут же раздвинула ноги, но, несмотря на то что все ее нутро сгорало от желания принять Тони, ему что-то мешало.

— Расслабься, — велел Тони, глядя на нее сверху.

Расслабиться почему-то никак не удавалось. Что случилось? Мерри гадала, но не могла понять, что происходит. Она подумала, не должна ли сама помочь Тони, не следует ли ей самой вставить его член в себя, но потом решила, что это слишком бестактно. Наконец, Тони приподнял ее бедра к груди и решительно проник в ее лоно. Мерри сама сомкнула ноги за его спиной. От твердой пульсирующей наполненности внутри ее охватило неведомое прежде возбуждение. Всем нутром она вожделела Тони, но он вдруг замер. А потом начал двигаться снова. Медленно, мучительно медленно, растягивая удовольствие. В промежутках, когда они отдыхали, Мерри невольно вспоминала то, что с ней было раньше. Она вдруг осознала, что и Денвер Джеймс и Кэнфилд обходились с ней грубо. И еще поняла, что оба ее грубых учителя были правы: секс без любви — ничто. Но тут Тони начал двигаться быстрее и энергичнее. Мерри забыла обо всем, ощущая лишь лавину надвигающегося экстаза, которая поглотила ее. Мерри бессвязно лопотала, вновь и вновь повторяя имя Тони, а потом, когда внутри у нее, брызнув, расцвел жгучий фонтан, беспомощно, по-животному, всхлипнула и закричала от радости. Казалось, каждая клеточка ее тела кричала и радовалась этому освобождению, волшебному и сказочному полету. Огонь, переполнявший ее чресла, пожаром перекинулся на ее груди…

Лежа рядышком, не отрываясь друг от друга, они вдруг осознали, что буквально плавают в поту. Тони поцеловал ее веки и ласково подул на увлажнившееся лицо, словно пытаясь чуточку охладить его. Они продолжали лежать так несколько минут, а потом член Тони вновь воспрял и задвигался у нее внутри. Мерри слабо запротестовала, но Тони заглушил ее мольбы поцелуем.

Во второй раз ласки Тони стали более изысканными и изощренными, а ощущения Мерри — хотя и не столь острыми, как в первый раз, но более утонченными и раскрепощенными. Теперь их тела уже не скрывали никаких тайн. И Мерри без конца шептала:

— Я люблю тебя. Я люблю тебя.

— И я люблю тебя, — сказал Тони. — И не говорил тебе этого до сих пор, боясь, что ты мне не поверишь. Теперь же могу.

— Я верю тебе, — сказала Мерри.

Внезапно им стало весело. Они вспомнили, что они молодые и голодные, и в чем мать родила босиком пошлепали на кухню.

— Теперь я преподам тебе урок искусства приготовления антипасты, — сказал Тони.

Обоих его слова страшно развеселили. Они начали смеяться и смеялись до упада. Наконец, Тони шлепнул Мерри по заду и вручил ей банку артишоков.

Следующие десять дней были самыми счастливыми в жизни Мерри. Ведь, несмотря на весь ее богатый жизненный опыт, постоянного друга-мужчины у нее никогда не было. Они с Тони почти не расставались. Сходили в два зоопарка — в Центральном парке и в Бронксе. Посетили планетарий. В Нью-Йорке, как всегда в марте, стояла промозглая погода, а Тони и Мерри переживали настоящую весну. Они часто пили пиво и при малейшей возможности забирались в постель. Но и в остальное время они старались ласкать друг друга и мечтали о том, как лягут в постель.

Впервые в жизни Мерри поверила, что ее любят по-настоящему, бескорыстно, не из-за того, что она дочь Мередита Хаусмана, а, наоборот — вопреки этому. Тони терпеть не мог кино и на дух не выносил киноактеров; Голливуд же со всем его окружением Тони просто презирал. Бродвей в его глазах был довольно печальным и скучным, а надежду на возрождение американского театра Тони видел во внебродвейских постановках.

Все это Мерри узнала, конечно, не сразу — Тони был достаточно сдержан в своих оценках и порой даже скуп на слова. Тем более что поначалу ничего не знал об истинных отношениях Мерри с отцом и поэтому потом заметно воспрял духом, обнаружив, что может критиковать Мередита Хаусмана, не обижая Мерри. Мерри, в свою очередь, его критика даже польстила — ведь она означала, что Тони любит именно ее, а не дочь Мередита Хаусмана.

— Кстати, на сцене он тоже играл, — заметила она однажды днем, когда они с Тони прогуливались в районе Бруклин-Хайтс.

Тони привез ее сюда на метро, чтобы показать вид на Манхэттен. Ветер рябил воду Гудзона и ерошил волосы Мерри. Ветер был такой пронизывающий и зябкий, словно налетел прямиком с Аляски.

— Я бы не назвал это сценой, — ответил Тони. — Он выступал в самых дерьмовых постановках.

— Почему?

— Потому что он играл в дешевых водевилях. В незатейливых комедиях, которые поставили лишь для того, чтобы заполучить звезду, а он смог играть в них как раз потому, что в силу своей незатейливости эти комедии были рассчитаны именно на звезду, а не на по-настоящему талантливого актера.

Мерри не стала рассказывать Тони о том, что приглашена играть Клару в пьесе Уотерса. И это был, пожалуй, ее единственный секрет, который она утаила от Тони. Причем если сначала она не хотела делиться своей тайной с Тони из опасения, что может не получить роль, то впоследствии, узнав его взгляды на театр, испугалась, что Тони это может не понравиться. И даже сама призадумалась, не станет ли ей потом стыдно из-за участия в этой пьесе, которая должна, по мнению Джаггерса, стать поворотным пунктом в ее карьере.