Бессонница - [64]

— Это другое.

— Ничуть не другое. Вы любите Чайковского, а Шаляпин не любил и почти никогда не пел. Он любил Мусоргского. Горький не любил Достоевского. А я люблю. Толстой не любил Шекспира…

— И вы тоже?

— Гамлетом восхищаюсь, а Отелло не выношу. Типичный ренегат. Вспомните, чем он хвастается… Вы скажете: Отелло — человек своей эпохи, и будете правы. Но от этого он не становится мне милее.

— Пушкин сказал: Отелло не ревнив, он…

— Доверчив, знаю. Вот и доверял бы Дездемоне. Почему-то все видят вину Отелло только в недостатке прямых улик. Согреши Дездемона на самом деле — и никто из моих цивилизованных современников уже не сомневается в праве хватать ее за глотку. Мне противен Арбенин, и я не понимаю, как можно воспевать Стеньку Разина не за его действительные подвиги, а за то, что он утопил женщину, пусть даже классово чуждую, но только что дарившую ему радость, женщину, с которой он был близок… И утопил-то не в гневе, даже не из ревности, а испугавшись за свой авторитет. Эту песню я не люблю, а вот есть такая песня "Прощай, радость, жизнь моя" — ее я могу слушать без конца, хотя не берусь объяснить вам, в чем ее магия. Разве это можно и, главное, разве это нужно объяснять? Я не люблю "Гаргантюа", а "Уленшпигеля" и "Дон Кихота" перечитывал по многу раз. Зевал, читая Тургенева, а к сорока годам полюбил. Я ведь не преподаю в средней школе я никому не навязываю свои вкусы. Ну зачем вам надо, чтоб я любил Чайковского?

— Я вам открою секрет. В будущем году в Москве открывается всемирный конкурс.

— Ну?

— Имени Чайковского.

— Ну?

— Не понимаете? Получается очень в жилу.

Надо бы смеяться, но я отчего-то вспыхиваю.

— Слушайте, — говорю я. — Покончим дело миром. Выяснилось, что эта злосчастная беседа вам совершенно не нужна.

— То есть как это…

— Не нужна. Вас не интересует, что я на самом деле думаю. Вам нужно, чтоб было "в жилу". А мне неинтересно скреплять своей подписью домыслы вашего редактора. Разойдемся. Я сейчас ему напишу…

— Вы с ума сошли! Да он мне голову оторвет.

Это, положим, вранье. Такие хорошенькие самоуверенные головки держатся на плечах достаточно прочно. Наверняка есть влиятельный папа… Поэтому я молчу. Девица всплескивает руками:

— Да вы что? Вы понимаете, что значит вынуть материал из номера? Вы что, хотите, чтоб меня уволили?

— Вас не уволят, — говорю я. — И вообще это запрещенный прием.

Под моим упорным и насмешливым взглядом гостья сдается:

— Ну хорошо, ваша взяла. Я-то не пропаду. Но вот для Якова Семеновича, ну, для того, кто брал беседу, это будет катастрофой. Он очень грамотный работник, но уже немного старомодный, и его хотят вывести на пенсию. А ему нельзя на пенсию — у него семья.

На этот раз это правда. Во всяком случае, похоже на правду.

— Ладно, — говорю я. — Это тоже запрещенный прием, но против него я бессилен. Давайте.

Подписываю гранки. Шариковая ручка рвет рыхлую бумагу. Гостья облегченно вздыхает, и можно догадаться, что победа далась ей нелегко.

— Вот и умничка, — говорит она. — А теперь вы напишете мне статью о поездке во Францию.

— Ну нет! — Я опять зол, особенно раздражило меня это покровительственное "умничка". — Статью о Франции вы напишете сами. Тем более вы гораздо лучше меня знаете, что я должен был там увидеть и что я по этому поводу думаю. Еще раз напоминаю — ваше время истекло.

На этот раз она по-настоящему обижена. Молча засовывает гранки в портфельчик и так же молча, не прощаясь идет к выходу. Я иду вслед — долг хозяина вызвать ей лифт — и внутренне киплю. Если эта девчонка не скажет мне хотя бы "до свиданья" (бессмыслица, если вдуматься, какое там свидание…), я сумею преподать ей урок хороших манер.

Но еще в дверях она круто поворачивается и выпаливает мне в лицо:

— Вы ужасный человек! Да, да, ужасный. Мне говорили, я не верила, а теперь вижу сама — вы ужасный, ужасный… — И, не договорив, бежит по лестнице вниз.

Я возвращаюсь к себе несколько озадаченный. "Мне говорили…" Интересно, кто это говорил? Черт возьми, может быть, я и в самом деле ужасен? Ни одну версию не следует отбрасывать без проверки.

Стыдно признаться, но после ухода моей посетительницы мне не сразу удается вернуться к прерванным занятиям. Меня уже не беспокоит судьба моего интервью и смешит нахальная девица. Моя мысль напряженно работает: я вспоминаю, сопоставляю, строю догадки. Вероятно, именно так рождаются открытия. К сожалению, занимает меня совершеннейшая ерунда. Кто и что обо мне говорил? Каким образом эта девица пронюхала о моих неудачных опытах? И совершенно так, как в те редкие моменты, когда нам открывается краешек истины, происходит венчающая поиск вспышка — всеозаряющая, всеобъясняющая, всеразрешающая: Лида! Сразу все становится на свои места. Конечно, Лида знала об опытах, Виктор привез меня домой еле живого, мы не могли ничего скрыть. И наверняка нахальная девица — одна из Лидиных новых подруг, или, как любит говорить Лида, "поклонниц". Вот чем объясняется беглый, но внимательный осмотр квартиры, расспросы… И вот кто говорил, что я ужасный, ужасный человек…

День явно складывается под знаком нарастающей активности моей бывшей жены. Утром — письмо, в полдень — разведка. Не удивлюсь, если к вечеру явится она сама.