Бессонница - [61]

Гостья оглядывается, ища глазами хотя бы тумбочку, чтоб расстегнуть портфель. Глаза ее смеются, и в них я читаю: ну и воспитание! И я сдаюсь, провожаю ее в горницу и даже предлагаю снять плащ. Но она отказывается, небрежно швыряет свой портфельчик на разложенные на обеденном столе карточки и не торопясь оглядывается. Вид книжных корешков заставляет ее зябко передернуть плечиками (брр, неужели можно прочитать всю эту скучищу…), но ящики с картотекой вызывают у нее любопытство.

— Что это?

— Как видите, картотека.

— Зачем? — Она наугад выхватывает одну карточку.

— Буду вам весьма признателен, — говорю я девице не очень, впрочем, сурово, ее нахальство меня забавляет, — если вы поставите карточку на место.

Моя просьба выполняется неохотно и неточно.

— Не сердитесь. Для чего это вам? Секрет?

— Нисколько. Я заношу сюда все, что имеет отношение к занимающей меня проблеме.

— А именно?

— К проблеме старения.

— Так что я пока не рискую попасть в вашу коллекцию?

— Нет, почему же, — сухо говорю я, меня начинает раздражать ее дурацкое кокетство. — Процесс старения начинается гораздо раньше, чем это принято думать.

— Вы серьезно говорите? — У моей гостьи испуганный вид, она озирается в поисках зеркала, но зеркала нет. — Нет, скажите — вы шутите?

Как всегда, заслышав шум, подает голос Мамаду. Посетительница ахает и бежит в мою комнату. Я иду за ней. Откровенно говоря, мне хочется взять ее за руку и вывести обратно, но я сдерживаю себя. Взгляд у меня, вероятно, недружелюбный, но гостья его не замечает.

— Попугай! — говорит она радостно. — Вот здорово! Говорящий?

— К счастью, нет.

— Почему к счастью? Он злой?

— По-моему, нет, — я просовываю палец сквозь прутья клетки и почесываю Мамаду голову. Мамаду блаженно щурится. Девица немедленно сует свой палец вслед за моим и получает основательный удар клювом.

— Ай! — кричит она. — И вы еще говорите — не злой.

— Конечно, нет. Просто он не любит, когда с ним фамильярничают посторонние.

Гостья занята своим пальцем. Это не мешает ей внимательно осмотреть скромное убранство моей кельи: тахту, радиолу, письменный стол и немногие фотографии.

— Смотрите-ка, кровь! Вот теперь лечите меня, вы же доктор. У вас есть йод?

— Должен быть.

Пузырек с йодной настойкой я ищу сперва в ванной, а затем в кухне, это дает гостье повод следовать за мной по пятам и таким образом вчерне закончить осмотр моей квартиры. Остается неосмотренной только уборная, и меня сильно подмывает предложить ей заглянуть заодно и туда. Но я все еще держусь.

— А у вас чистенько, — замечает гостья, когда я, заклеив ранку кусочком пластыря, возвращаюсь с ней в горницу. — Кто за вами ухаживает?

— Добрый ангел.

— Вот как! А какого он пола, этот ангел?

— Ангельского.

— Смотрите, каков? — говорит девица кому-то третьему. — Колючий. Не дается в руки. Наверно, хотите походить на строгого профессора, а вы просто злой мальчик. Вам этого никто не говорил?

Я молчу. Она пожимает плечами:

— Странно. Никаких следов женщины. Неужели к вам никогда не приходят женщины?

— Нет, почему же. Очень часто.

— Очень часто? И что же вы с ними делаете?

— Убиваю. А затем заношу на карточку.

— Ну вот, вы опять не хотите говорить серьезно…

— Когда вы приступите к делу, по которому пришли, я буду говорить серьезно.

Догадавшись по моему тону, что все оттяжки исчерпаны, гостья присаживается к столу, открывает портфельчик, и я узнаю завизированные мной машинописные листочки. Прежде чем девица успевает их спрятать, я замечаю паутину карандашных пометок: кто-то правил, подчеркивал и ставил длинные удивленные вопросительные знаки. А наверху — намалеванный жирным фломастером заголовок "В борьбе со смертью".

— Это еще что такое?

— Вам не нравится заголовок?

— Я нахожу его идиотским.

— Почему?

— Потому что я не борюсь со смертью.

— А с чем же вы боретесь?

— Со старостью. Точнее — с преждевременной старостью. И не столько борюсь, сколько пытаюсь разобраться в ее причинах.

— Скромничаете. Вы что же, не хотели бы сделать людей бессмертными?

— Ни в малейшей степени. Бессмертие человечества в его непрерывном обновлении. Если б люди были бессмертны, это было бы трагедией.

— Для кого?

— Для всей планеты и для каждого человека в отдельности. Вспомните легенду об Агасфере — бессмертие было дано ему в наказание. Вы читали "Фауста"?

— Да, конечно, — говорит моя гостья с поспешностью, из которой я заключаю, что оперу она, вероятно, слышала.

— В таком случае вы, наверно, заметили: Фауст просил у черта не бессмертия, а молодости. И кроме того: вам не приходило в голову, что бессмертный человек тоже смертен?

— Ну знаете, это парадокс!

— Парадокс? А вы хорошо представляете, что значит это слово?

— Надеюсь.

— Судя по вашей осудительной интонации — не очень. Парадокс — истина. Не сразу распознаваемая. Истина, похожая на ложь. У парадокса есть могущественный антипод — софизм. Ложь, похожая на истину. Мы с легкостью проглатываем софизмы, но настораживаемся, почуяв запах парадокса. А парадокс самый безобидный: для того, чтоб быть по-настоящему бессмертным, человек должен обладать не существующей в природе механической прочностью, не гореть в огне, не тонуть в воде и не поддаваться жесткому радиоизлучению. Вам нажужжали в уши про американские секвойи, которые, видите ли, живут сотни лет, но при этом почему-то забывают, что секвойи также подвержены стихийным бедствиям, а главное, их так же можно спилить, как и любое другое дерево. Всякая смерть печальна, но когда умирает глубокий старик или старуха, мы говорим — они умерли естественной смертью, и это умеряет нашу печаль. Ужасно, когда умирает молодое существо, мы называем такую смерть преждевременной, трагической. Теперь представьте себе на минуту ужас гибели человека, теоретически бессмертного, ужас расставания с вечной жизнью… Моего воображения на это не хватает.