Бессонница - [150]

— Что делать, Леша? — говорю я.

Алеша фыркает.

— Если речь идет о принципале, тебе лучше знать. Я ведь не слышал, о чем вы договаривались.

— Теперь это уже не имеет значения. С человеком, способным на научный плагиат, я не хочу иметь никакого дела.

— Не иметь дела проще всего. А вот попробуй доказать. В наш век избыточной информации это становится все труднее. Это в начале века было принято ссылаться на всех своих предшественников, кто бы они ни были, печатать их фамилии латинскими буквами и склонять через апостроф. Теперь во всем мире это пройденный этап. Цитируются только авторитеты, а мелкую сошку раскавычивают без лишних церемоний. К чести покойного Паши, он никогда так не делал.

— Если вспомнишь, я тоже.

— Ты поступал не лучше. Раздаривал то, что у других вымогают.

— Есть некоторая разница?

— Есть. Результат тот же: новый вид интеллектуального паразитизма. Можешь быть уверен, наш общий друг настолько убежден в закономерности такого порядка, что не чувствует никакой вины перед Ильей. Да и к тебе не питает особой благодарности. Говорил он тебе нынче — век буду помнить, как ты мне помогал, ну и все прочее?

— Говорил.

— Можешь верить. Этого он тебе никогда не забудет.

Алешка ржет, и я терпеливо пережидаю приступ его веселья.

— Скажешь, циник? Сейчас ты услышишь нечто еще более циничное. Тверд человек или просто жесток, умен или всего лишь хитер, принципиален или только послушен — по этим вопросам не всегда удается достигнуть общей точки зрения. Но когда человек залезает в чужой карман, это как-то всех объединяет. Вот тут-то и надо ловить момент и брать его голыми руками. Николая Митрофановича, положим, голыми руками не возьмешь, но против чепе и он не устоит… Короче говоря, я хочу, чтоб Илья подтвердил свои слова официально. Это позволит мне дать ход делу и выступить против нашего общего друга с открытым забралом. Задача совсем не простая, потому как Николай Митрофанович не пальцем делан и способен перейти в контрнаступление…

— Стоп! — прерываю я Алешку. — Ты уже говорил об этом с Ильей?

— За кого ты меня принимаешь? Не посоветовавшись с тобой и с Бетой — ни слова.

— Тогда рассмотрим варианты. Они могут помириться.

— Исключено.

— Когда человек любит, он прощает многое.

— Милые бранятся — только тешатся? Неужели и ты, Леша, до такой степени во власти расхожих истин? Потому и не простит, что любит. Для Ильи разрыв катастрофа во всех отношениях, но чем дольше я живу на свете, тем больше убеждаюсь, что гордость есть даже у собак и лошадей. А человеку свойственно из-за этого малоисследованного чувства в отдельных случаях презреть и материальный интерес, и любовную страсть, и даже инстинкт самосохранения. Что ты скалишься? — взвивается он, поймав мою улыбку. — Нехорошо смеяться над бедным бушменом.

Улыбаюсь я не потому, что Алешка говорит нечто для меня неожиданное. Наоборот, меня забавляет сходство с моими недавними мыслями.

— Прости, Лешенька, — говорю я. — Не обращай внимания. Ты абсолютно прав.

— К сожалению. А Илюшка такой же человек, как все. Энное количество оплеух он уже перенес. Эта — критическая.

— В таком случае предстоит борьба.

— Угу, — отзывается Алешка. Он встает, подходит к двери и выглядывает в сени. Перехватив мой удивленный взгляд, смеется. — Предосторожность никогда не лишняя. Николай Митрофанович, конечно, не унизится до стояния под дверью, но Серафима Семеновна — дама чрезвычайно любознательная. Я спокоен только тогда, когда слышу стук ее машинки… — В сенях никого нет, и Алексей возвращается. — Надо срочно поговорить с Бетой.

— Конечно, — говорю я. — Но мы с тобой уже не студенты и, прежде чем лезть в драку, должны взвесить шансы. Ты уверен, что Илья согласится?

— Уверен. Теперь у него нет другого выхода.

— Уверен на сто процентов?

— На девяносто девять. Один процент всегда надо держать в запасе в расчете на завихрения и сложность человеческой натуры.

— Ты уверен, что он сумеет доказать свои слова?

— Уверен. А ты ему поможешь.

— Каким образом?

— Не может быть, чтоб у тебя в лаборатории не осталось каких-то следов его погибшей диссертации.

Я задумываюсь.

— В лаборатории вряд ли. Скорее дома.

— Кстати, если очень припрет, ты сможешь доказать, что и кандидатская…

Но тут что-то во мне решительно восстает.

— Нет, — говорю я твердо. — На это не рассчитывай.

— Почему?

— Потому что я помогал ему по доброй воле. И еще потому, что к этому причастен Паша. Оставим в покое мертвых.

— Согласен. Tertio?

— Третье — надо поговорить с Бетой. Решающее слово за ней.

Алешка решительно поднимается, и мы вместе выходим на крыльцо. Искать Бету не приходится, она выходит из директорской квартиры.

— Пойдемте к реке, мальчики, — говорит Бета. Она берет нас за локти, и я понимаю, что ей хочется поскорее уйти отсюда.

Мы шагаем по истоптанной и размытой поляне. Сама река не видна, виден только дальний пологий берег с прерывистой сизой полоской леса на горизонте. Выходим на глинистую тропу, по обочинам еще цепляется за жизнь прошлогодняя трава, но ее уже забивает свежая весенняя зелень. Бета вырывается вперед, ходит она удивительно красиво, большими шагами, подставив лицо ветерку и нежаркому солнцу, зажатая в кулаке косынка полощется за ней как кормовой флаг. Во всем, что касается Беты, мои мысли необъективны, но, по-моему, Алексей тоже любуется ею. Так мы подходим к обрыву, отсюда начинается крутой спуск и видна река, неширокая и небыстрая, но с поймой, свидетельствующей об изменчивом нраве. Посреди реки я замечаю прозаическую баржу, а на ней громоздкое сооружение из цепей и железных лотков. Никаких признаков жизни, если не считать вывешенного для просушки бельишка. Несомненно это и есть та самая птица-драга, вгонявшая нас в дрожь прошедшей ночью. Бета оглядывается на меня, и я ловлю ее усмешку. Спускаемся к воде, тропа теряется в заросшем крупными сорняками сыром песке, в котором увязают наши ноги.