Она поднялась и пошла к нему, чтобы обнять.
- Не-ет, - он отстранился. - Они очень сильно воняют после того, как нагадили. Халим!
Халим видел сцену, но вошел не сразу. Выждал.
Вошел.
- У нас через дом живет ветеринар, пригласи, пожалуйста. Наша дама никогда не видела ветеринаров.
Халим молчал, искоса глядя на Мари.
- А вам, - сказал ей Барин. - Пройдите, пожалуйста, на место. Во дворе, направо. Быстрей!!
Мари стояла у конуры, откуда выглядывала сука, прикрывая собой щенков.
Халим выждал за домом определенное время, чтобы сказать, что у ветеринара был, но ветеринара не было.
Барин видел того и другую из окна, но не шевелился.
Смотрел.
Мари стало интересно с сукой, она присела на корточки, погладила ее, и сука не сопротивлялась. И дала погладить щенков, мягких, маленьких, с едва прорезавшимися глазами.
И Халим, и Барин _выдержали_.
- Дома нет, - сказал Халим, "запыхавшись".
- Жалко, ну Бог с ним, - ответил Барин. - Позови!.. - закрыл дверь за собой и тут же выглянул опять. - Ты сегодня едешь? Хорошо.
Халим подошел к Мари с сукой, присел рядом и тоже погладил щенков.
- Скоро пост, - сказал Халим.
- А Сергей Андреевич был в Вифлееме! - ответила Мари.
Впервые Барин не ночевал с Мари.
Он собрал рабочих и ночью устроил настоящую чистку заброшенных и запертых комнат. Народу собралось много, шумели и ломали так, как будто не ломали, а охотились на дикого зверя.
Из запертой комнаты вынесли мебель бывшего хозяина.
Стулья, похожие на трон, зеркало в оправе, ненастоящее, из фольги, но сделанное под царское. Опахало из перьев, наверное, куриных. Кукольная мебель, ненастоящая.
И Барин сам закончил отделку, сделав стену комнаты белой, как в итальянских дворцах.
А Мари честно пыталась заснуть. Крутилась, считала про себя цифры, зажимала глаза, накрывалась одеялом - и не могла.
И заплакала, наконец:
- Не могу!..
А Барин, вытирая руки тряпкой, смоченной в скипидаре, слушал ее плач и думал совсем другое: он думал, что она раскаялась.
Что она ждет.
- А давай, напьемся? - сказал Барин.
- А как?
Оба были смущены ссорами. Обоим хотелось помириться и не вспомнить обиды.
- Ты никогда не пила? Ха! Учу! - он обрадовался, расставил на столе необходимое. - Это легко. И бывает кстати, когда редко. Особенно в России: здесь пьющие добрые. Если редко. А! И говорят: какой человек бывает пьяный, такой он будет в старости. Надо вас проверить, - он поднял стаканчик. - За здоровье Вифлеема!
Они чокнулись и выпили. Мари покраснела, зажала рот, фыркнула. И моментально опьянела.
- Еще. Сразу, - он налил еще.
Они опять выпили. И опять чокнулись.
Барин, пользуясь секундой, взял Мари за руку и сказал скороговоркой, полушуткой:
- Прости, пожалуйста, я не хотел тебя обидеть, я долго жил один и к женщинам относился гораздо проще.
- Я не обижаюсь, я расстраиваюсь, - так же сразу ответила она счастливо.
- А к вам я отношусь по-новому и поэтому не всегда знаю, как себя вести, - продолжил Барин. - Но ты тоже не права! Еще?
- Да! - сказала она.
- Обниматься нельзя! - он налил и отсел напротив. - Общее наказание.
И они выпили еще.
- Ты откуда все можешь? - кричал он через час. - Ты с ума сошла!
И опять задавал вопросы по-французски, по-немецки, по-итальянски, а Мари красиво, с горящими глазами, отвечала, и сразу же переводила фразу на голландский и английский.
- А это - английский! - кричал он.
- Я тебя сама научу чему хочешь! - кричала она и переводила фразу на остальные языки.
- Конец света!!! - кричал он и был искренен в восторге.
И они ели.
А еще через час она показывала ему, как кричит петух, как ходит корова, как бегают свиньи, замешанные на кабаньей крови.
И он тоже показал фокус: он снял туфель, носок, и, растопырив пальцы на волосатой ноге, шевелил ими, и Мари умирала от хохота.
Потом она все-таки заставила его раздеться и встать на стул. И рассматривала его, голого, со всех сторон, поднося и удаляя свечу.
Он стоял в позе Давида, Микеланджеловского, и спрашивал:
- Что может быть прекраснее мужских ног?
И она смеялась до ужаса, потому что его мужские ноги, действительно, ни с чем не могли сравниться в своей красоте.
Потом они написали договор:
"Мы, Сергей Андреевич и Мари Неизвестная, клянемся. В том. Что если мы разлюбим друг друга, нас растопчут буйволы Аравийских пустынь. И очень хорошо".
Они вымазали бумагу каплями крови, выжатой из пальцев, и Барин расписался:
"Саша Коршунов. Римлянин века".
И Мари не обратила внимания на его подпись.
- Самое страшное - это когда тебя любят убогие, - вдруг сказал он. Тогда ты - это пародия. Понимаешь?
Потом он спал лицом вниз, а Мари сидела одна, с остатками вина, пьяная, добрая, и разговаривала с мамой:
- Вот ты сильная - вот тебя и убили! - и улыбалась, и пыталась запеть, но петь не хотелось. - Он без меня дышать не может! - сказала она. - И будет все. Все-все! - повертела в пальцах расписку с подписью "Саша Коршунов", плюнула и сожгла записку на свечке.
От пламени - как пламя - подняла ладони над головой, потом обняла сама себя за лицо тыльной стороной ладони, налила вина:
- Как хорошо выпить! - и посмеялась, и быстро расплакалась, и сказала маме. - Моя хорошая. Красивая. Вот и простились. А то надоело совсем, - и успокоилась. Простилась. Выпила стаканчик, чокнулась с остальными стаканчиками.
