Она провела пальцем по льду - и Пьяные на тройках поехали по желобку: желобок был как раз под тройку. Кони вставали дыбом - и Мари проводила желобок дальше.
Пьяные радовались и кричали от радости.
- Кстати, так давно пора придумать что-нибудь вместо смерти, - сказала Мари, и ей стало тоскливо, скучно. - Уже сто миллионов лет пора, правда. Скучно. Ты, наверное, боишься равных. Почему? Ведь это Такое счастье встретить равного. Я не понимаю. Может, когда ты нас создал, так сразу и выдохся? Ой! - она спохватилась, потому что Пьяные сковырнулись с тройки и попадали на землю.
Мари подбежала к ним и помогла одному встать и сесть обратно.
- Я так испугался! - сказал он.
Она взгромоздила его на телегу, еле отдышалась, пошла вон, обернулась и крикнула:
- Кинь!
Он, ни секунды не думая, кинул ей снегу и попал в лицо.
Она ушла, радостная от холодного лица, а он кричал:
- Слушай, иди-ка, слушай, стой-ка! Ребята, какая!
- Дурак, - сказала она радостно и заплакала.
- Щас, девочка, щас, - говорил Барин ребенку, не видя: а может, это мальчик, а не девочка. Лез на дерево, чтобы снять оттуда котенка, орущего, с шерстью дыбом. Чудом не свалился с обледеневших веток, подхватил котенка - и почти упал с ним на землю, успев, однако, прижать его к себе и не дать повредиться.
Принимал "слова", отряхивания, поднимал палец вверх, чтобы сказать что-то вроде: "Я еще могу!"
Отдышался. Отстранил ребенка, которого послали целовать "дядю".
- Да ладно, - сказала Маруся и вытерла лицо. - Бог с тобой, - и пошла к тому двору, где рассталась с Барином. - Вместо смерти ты придумал любовь. Спасибо, мой хороший. Очень странные у тебя придумки. Не очень гениальные.
Она вернулась в тот двор, стала ждать. Спокойно. Просто. Выдохнула только: как просто.
А Барин стоял у парапета, свистел. Увидел городового и крикнул ему:
- Пиль!!
И Мари схватилась за сердце, как будто ее ударили, и сказала:
- Саша!
Барин оторвался от парапета и побежал, не соображая, что делает, отдаваясь только животно-птичьему чувству, которое возникает от бега.
Вбежал во двор, чтобы убить. Увидел Мари, подошел к ней, корча презрительную рожу - и упал возле нее на колени.
И обнял. И губами, зубами, взял краешек ее платья. И не мог разжать зубы.
Была минута. Две. Три минуты. Без времени.
У помойного ящика.
Пьяные выходили из церкви, хорошие, мудрые. Повзрослевшие. Раздавали милостыню. Кормили с рук пирогами нищих и убогих. Надевали на них лавровые венки и "сандалии".
Напоили глинтвейном, уже остывшим.
- Нет, видишь, письмо без даты. Может, он уже и был.
И поехали обратно, молча. Медленно.
Барин катил им навстречу. На телеге лежала Мари, накрытая попоной вся, до лица.
Снег падал ей на лицо и не таял.
- Венчают с десяти, - говорит Барин, - Или как проснутся. Ехать еще где-то с четверть часа. Надо постоять, чтобы не приехать раньше гостей, он завернул лошадь к лесу, остановился.
Хорошо прикрыл телегу ветвями елей. Думал.
- Ну - не умер, - думал Барин. - Не прав. "Не убился с горя от счастья". Ничего - аккуратно снял снег с глазниц Мари и разглядел ее как картинку. Как миракль.
Пьяные молча проехали мимо. Обратно.
- Еще минут десять - и поедем, - сказал Барин, и аккуратно, по-мужицки, стал ждать.
