Бессмертный - [173]

Она порывисто шагнула ко мне, чуть раскрыв губы, и я увидел розовый кончик ее языка. Интересно, какой у него вкус? На меня пахнуло ее нежным лимонно-сиреневым ароматом.

— Не образованием определяется достоинство человека. Оно дано нам от рождения, а от нас зависит, упрочим мы его или потеряем, — ответил я.

Собственно, именно это я понял за свою чертовски долгую жизнь и хотел передать этот дар Маддалене, как бы она его ни оценила.

— Мне нужно доказать это самой себе. Я пожал плечами:

— Я неудавшийся алхимик.

— Я всем сердцем уважаю Леонардо. Это удивительный и необыкновенный человек. Он говорит, что вы лучший алхимик, которого он знает, после Фичино, конечно. Но Фичино слишком занятой и слишком важный человек, чтобы быть моим учителем.

— А я совсем не важный, — мрачно улыбнулся я и уставился на зелено-белый фасад Санта Мария Новелла, чтобы хоть как-то отвлечься и не выдать неприкрытого голода в глазах.

— Я не то имела в виду! — воскликнула она. — Вы очень, очень важный человек, я уверена. Когда я говорю о вас или расспрашиваю у людей…

— Зачем вы расспрашиваете обо мне людей, Маддалена? Что вы хотите знать? Я могу сам вам все, что угодно, рассказать. Все, что хотите. Вам стоит только попросить.

— Прошу вас, синьор, позвольте мне объяснить! — Маддалена покачала головой и отчаянно покраснела. — Фичино возглавляет Платоновскую академию. Люди говорят, что вы держитесь обособленно и открываетесь только немногим друзьям. Вы не любите появляться на людях. Именно это я называю «важным».

— Я понял, что вы хотели сказать.

— А знать я хочу, можете ли вы меня научить. Как друг и только друг, всегда помня о том, что я замужем и верна мужу!

Нет, кричало мое тело и душа, и разум, и каждая клеточка.

— Да, — вслух ответил я.

Вновь переведя взгляд на нее, я поклялся, что всегда буду говорить ей только «да». Если я не могу подарить Маддалене любовь, то в моей власти было дать ей другое — уверенность в том, что я всегда исполню любое ее желание. Каким бы оно ни было.

Прекрасное лицо Маддалены озарилось счастьем, и она в порыве радости коснулась рукой моей груди. А потом заметила, что делает, и торопливо отдернула руку.

— Благодарю вас, синьор! Может быть, начнем завтра? Я приду после завтрака к вам домой. Мне что-нибудь принести с собой? Мой муж разрешил мне покупать все, что понадобится для моих занятий!

— Приходите сама. Этого достаточно, — ответил я, и ее широкий, подвижный рот открылся в улыбке.

Она повернулась и бегом умчалась через площадь, как девочка. Впрочем, восемнадцать лет — это не так уж и много, хотя к этим годам почти каждая флорентийка с приданым уже была замужем. К ней поспешила служанка, но Маддалена не замедлила бега, и тучная женщина пустилась следом, когда ее хозяйка скрылась за углом церкви. Я подумал, не пойти ли мне в церковь помолиться. Молиться не входило в мои привычки, но сейчас для этого было самое время. Помолиться о понимании, об ответе, о том, чтобы Ринальдо Ручеллаи скоропостижно умер, помолиться за возможность обнять Маддалену хотя бы на несколько секунд. Пока я раздумывал, мимо пронеслась орава детей, которые гоняли деревянное колесо. Сытые и хорошо одетые в добротную шерстяную одежду, хохочущие. Пробегая мимо, одна девочка обернулась, взмахнув белокурыми косичками, в ее глазах плясали смешинки.

— Вот умора! — крикнула она, указывая куда-то, но куда, я не видел.

Потом я понял, что это и не важно. Ее слова были знаком: Бог дал мне понять, что шутка в самом разгаре. И, как обычно, ее предметом был я. Какая разница, молюсь я или нет! Под поверхностью всего скрывается плотно сплетенная ткань смысла. И в этом состояла самая главная шутка.

Когда я стал другом Маддалены и начал обучать ее алхимии, я был так поражен ее красотой, что боготворил ее. Она казалась мне недосягаемой королевой или богиней, и я ожидал, что она будет понятливой, покорной ученицей, уважающей учителя и готовой ему угодить. Я тешил себя надеждой, что она будет являться каждый день в облаке собственной красоты, подобно Афродите на раковине, а потом так же послушно принимать поучения хранителя высшего знания, как лист пергамента принимает все, что пишет на нем перо. Но все это, конечно, были только иллюзии. Короткий и сладостный отрезок времени, когда она была моей ученицей, показал мне, что она такая же женщина, как все: сложная, умная, вспыльчивая, своенравная, смешливая, колкая, чуткая, норовистая, мягкая, медлительная, нетерпеливая и упрямая — смотря по настроению. Как ученица она напоминала мне норовистую кобылку. Я предлагал ей идею, и если она ей нравилась или если я с достаточной твердостью предъявлял аргументы, доказывающие ее важность, Маддалена резво шла, куда я ее направлял. И что за красоту излучал ее ум, когда она проверяла, анализировала и вставляла комментарии! Но если я не находил нужного подхода, как с ней поладить, она взбрыкивала, огорошивая меня неожиданными вопросами и язвительными замечаниями, и я плюхался в лужу, выбитый из седла. Потом она спускалась с лестницы, победоносно удалялась из моего дома, покачивая «крупом» тем только ей присущим упоительным движением, которое сводило меня с ума. Это зрелище я мог наблюдать лишь мельком, потому что мощная служанка, ходившая за ней по пятам, сразу же загораживала мне вид.