Бессмертный город - [66]

— Мне нужно поговорить с тобой, — объяснил он. — Лучше, если мы будем вдвоем.

— А Мод? — запротестовал было Жюльен.

И услышал как бы приглушенный смех на том конце провода.

— О, Мод!..

Жюльен давно уже понял: Мод значила для Валерио не больше, чем Виолетта, то есть не значила ничего. Сцена на балу, яростный спор с сестрой на многое пролили свет.

— Да, Даниелла... — признался Валерио, когда они встретились на квартире Мод.

Весна была в разгаре. Приближалось лето. Через открытое окно доносились развязные голоса туристов, за рекой в недоступных простым смертным кущах и дворцах Моника Бекер, маркизы Яннинг и Берио, Жеронима де Нюйтер продолжали разыгрывать на глазах своих престарелых супругов все ту же комедию масок. Ужины, поздние приемы следовали один за другим. Вероятно, какой-нибудь новичок, к примеру один из советских диссидентов, вошедших в моду, начал вытеснять в сердцах этих дам консула, уже потерявшего для них интерес.

— Да, Даниелла... — повторил Валерио.

Он признался, что лишь любовь к сестре позволила ему до сих пор избегать влияния н-ского общества, чьим пленником, как и все остальные, он являлся. Он говорил об этом замкнутом, сплоченном мирке нескольких семейств, которые на исходе XX века жили так же, как четыре-пять веков назад; о тех не поддающихся объяснению связях, подлинных или мнимых тайнах, что передавались у них из поколения в поколение и еще теснее сплачивали их.

— Понимаешь, они живут вне остального мира, в самом центре прекрасного. Мир скользит мимо, но ничто их не затрагивает.

Он пил. Мод с ярой решимостью подливала ему, чтобы споить и заставить наконец высказаться: это был ее способ отомстить обществу, из которого она была исключена.

— Ты не можешь себе представить, как сильно искушение играть в их игры, — продолжал Валерио. — Даже ты, хоть и иностранец, смог бы. Ты и сейчас можешь: еще не все потеряно...

Он говорил об Н., его гостиных, виллах, его красоте — все это Жюльен теперь хорошо знал. Знал о родовых гнездах, проживающих в одноименных дворцах на одноименных улицах, среди знаменитых фресок, картин, с собственными часовнями, также расписанными фресками, сотнями гектаров виноградников, лесов. Знал об искушении жить среди этой абсолютной красоты вдали от мирского шума. Женитьба, книги, полотна — это было бы так просто...

— Ты сам не задумывался от этом? — вдруг спросил Валерио и продолжал говорить о жестокости, кроющейся за красотой, о цене, которую нужно платить за эту красоту, о крови. Мод знай себе подливала ему; глаза Валерио засверкали. Он говорил теперь о преступлениях, отметивших историю города наряду с произведениями искусства, взглянуть на которые стекались люди со всего мира. Жюльен тоже пил. Он слушал вполуха, улавливая лишь отдельные фразы, идеи. Например, мысль об искушении покориться этому порядку вещей, этой красоте, силу которой испытал на себе и он.

Теперь Валерио заговорил о себе самом — своей неприязни к тем, кто лишь наезжает в город, к туристам, о своей ненависти к тем, кто обретает счастье в посредственности мимолетного соития. О девицах, которых убивают, как овец... В его речи смешалось все: преступления монстра и городская жизнь. Чувства его, подогретые алкоголем, были противоречивы, смутны. Он рассказал об одной из картин галереи Грегорио на которой ревнивый муж Паризины д'Эсте убивает любовников, которые вызывающе ведут себя по отношению к нему; затем не переводя дыхания заговорил о последнем преступлении в роще за виллой Пиреус, об убитом одной пулей юноше, девушке, что сопротивлялась, но была изувечена, как и ее предшественницы; Мод продолжала подливать ему, а Жюльен, плохо соображая, слушал. От трупов в машине Валерио перешел к жертвоприношению, изображенному в маньеристском стиле на огромном полотне дворца Грегорио; его буквально прорвало, он метался между прошлым и настоящим, искусством и преступлением.

Затем заплакал. Снова вспомнил Даниеллу, которая не понимает, что она одна может спасти его, помешать худшему.

— Бывает, худшее душит тебя и никто уже ничего не может поделать, — вздохнул он, — Тогда нужно остановиться. Сбросить с себя все. Высказаться. Даже закричать, если еще хватает сил. А после уснуть. Уснуть...

Он как-то сразу обмяк на диване. Мод проводила Жюльена до лестницы.

— Он не понимает уже, что говорит, правда? — спросила она.

Вернувшись к себе, Жюльен увидел, что Анджелика сидит одетая в темноте и ждет его. Она была напугана. Он привлек ее к себе. Тело ее было холодным и каким-то одеревенелым. Рядом с ним она понемногу расслабилась. А ночью его вырвал из сна телефонный звонок: на его имя в консульство поступила срочная шифрованная депеша. Пришлось выехать. Это было обычное послание от Депена. Проходя мимо дворца Грегорио, он вновь увидел свет в галерее. На следующее утро ему позвонили и сообщили, что Валерио пустил себе пулю в лоб.

ГЛАВА II

Три дня Жюльен не выходил из дому. Инцидент на балу, последний вечер в компании Валерио, наконец, смерть его заставили консула над многим задуматься, и он был просто не в состоянии окунуться в бесполезную служебную суету. В то утро, когда до него дошла весть, он провел в консульстве некоторое время, подписал бумаги и тут же вернулся к себе. Валерио не оставил ни письма, ни записки. Конечно, состояние смятенности Валерио можно было объяснить многими причинами. Одиночество между двумя женщинами, ни одну из которых он, по-видимому, не любил, пристрастие к спиртному, скандальное поведение на балу, приведшее к тому, что от него отвернулось все общество. Жюльену стал известен очень жесткий отзыв Моники Бекер о его друге. Но даже этого все же было недостаточно, чтобы объяснить последний поступок.