Бессмертный город. Политическое воспитание - [169]

Когда Хартов рассказал Шарлю о случившемся, тот дал волю своей радости:

— Потрясающе, Зигмунд, вы повели себя потрясающе! Именно так и следовало поступить! Да здравствует «Житан»!

Да, спросил себя Хартов, а что бы он сделал, если бы все они вдруг встали, пусть не все, а большинство? Ушел бы? Попытался бы убедить их? Главное было в том, что он позволил Шарлю набрать очки.

Действительно, когда в последующие дни они прогуливались по округе, их повсюду встречали хорошо. Было время жатвы, и совместная работа и взаимовыручка, тогда еще существовавшие, давали повод для веселья и развлечений, как в былые времена. Каждое лето Шарль с большой радостью вновь наблюдал картину, впервые увиденную им в детстве. Все помогали друг другу, а потом собирались вместе, вместе ели и пили. То там, то здесь затягивали песню. Женщины за стол не садились, но громко шутили с мужчинами. Груды копченостей и колбас таяли на глазах. Аккордеонист усаживался на стуле возле фермы и начинал наигрывать песни, которые все знали и которые являлись неотъемлемой частью подобных празднеств. Поэтому они никому не наскучивали, как не наскучивают во время воскресной мессы «Pater» и «Credo», произносимые священником.

Шарль охотно принимал во всем этом участие. В середине августа он обычно находился в Ла-Виль-Элу, уборка урожая давала ему возможность встретиться с доброй частью жителей не только деревни, но и окрестностей, потому что почти у всех были родственники, жившие в соседних деревнях и приезжавшие на подмогу. Жатва началась два дня спустя после происшествия с Зигмундом, и Шарль почти каждый день брал его с собой на фермы. Нигде им не встретились неприветливые, замкнутые лица. Люди охотно подвигались, чтобы уступить им место на скамейках, свободно с ними болтали. Хартов, принадлежавший к семье земельных собственников, потерявшей все свои владения, оказавшиеся на территории Восточной Германии, был воспитан в среде, где сельское хозяйство играло важную роль, и не раз удивлял собеседников широтой своих познаний.

17 августа 1956 г.

«Приезд Хартова в Ла-Виль-Элу, очевидно, имел для меня символическое значение. Я не слишком-то суеверен, но, если ворон взлетает слева от меня, я все же вижу в этом дурное предзнаменование. Если бы большинство людей, сидевших в кафе, встало, когда к ним обратился Хартов, меня бы это страшно уязвило. Я бы воспринял это как всеобщее неодобрение по отношению ко мне, причем неодобрение это могло бы заставить меня не только отказаться от моих политических планов, я бы перестал считать Ла-Виль-Элу местом, где я могу жить в гармонии с вещами и людьми. Ибо согласие с окружающим и доверие людей много для меня значат. Их доверие нужно мне не только в связи с выборами, но и по нравственным соображениям. Даже если бы я не собирался выставлять свою кандидатуру, то не смог бы жить здесь, окруженный непониманием или даже равнодушием. Очень быстро я бы почувствовал себя отверженным. И что толку, если б я мог запереться в моих башнях?

18 августа 1956 г.

Мои башни! Я пишу это, сидя на ступеньках лестницы, ведущей в дом. Луна огромна, небо беспредельно. Вдали погашены все огни. Мои башни... это правда, у них есть стать, правда и то, что у каждой есть своя, непосредственно меня касающаяся история. Вон в той, северо-восточной, моего отца, когда он был у себя в кабинете, арестовали немцы. В северо-западной — у меня в юности была комната. А в квадратной башне родители прятали английских парашютистов. Есть и преимущество, и риск в том, что вы владеете башнями...»

Страница дневника на этом обрывалась. Шарль услышал, как кто-то осторожно открывает входную дверь, находящуюся наверху лестницы. Он подумал сначала, что это Кристина, которая рассердилась, что он так надолго задержался во дворе, но, повернувшись, узнал силуэт Хартова, облокотившегося на каменный балкон. Тот, конечно, вышел, чтобы полюбоваться лунным светом. Он вытащил из портсигара сигарету и закурил ее. Шарль из деликатности отвернулся. Он встал и хотел потихоньку уйти, чтобы оставить Хартова наедине с его мечтами. Но тот уже спускался по лестнице.

— Пойдемте прогуляемся, — сказал он. — Спать в такую ночь, как сегодня, — преступление. В такую ночь появляется надежда лучше понять мир.

Когда они шли по аллее, Хартов привел слова отца-настоятеля, сказанные ему несколько часов тому назад. «Человек, — сказал настоятель, — все меньше и меньше соразмерен созданным им вещам. Он был сотворен, чтобы соответствовать творенью Божьему. Но он не соответствует собственным твореньям. Современная трагедия состоит в растущем разрыве между твореньем Божьим и твореньем человеческим». И, имея в виду Шарля, он добавил: «Когда хотят взяться за правление городом, полисом, надо поставить своей целью сокращение этого разрыва. Никогда он не будет уничтожен. Первородный грех человека в том, что он покинул творенье Божье, чтобы творить самому. В этом его величие, но и его нищета, оттого-то висит над ним рок». Надо сократить этот разрыв, повторил настоятель, разрыв, продолжающий расти. Он не собирается давать советов, он никогда не вмешивался не в свои дела. «У Шарля есть определенное представление о человеке, — сказал он, — но разрыв, разрыв, вот в чем беда».