Бессмертный город. Политическое воспитание - [134]

21

Из четырех узников концлагерей несколько месяцев спустя в Ла-Виль-Элу вернулась только мать Шарля. Его отец и Эжен, остававшиеся вместе до самого конца, погибли во время бомбежки при последней перевозке. Виктуар тоже была в одном лагере с г-жой де Ла Виль Элу, но умерла от эпидемии тифа, свирепствовавшего среди заключенных. Единственная из оставшихся в живых вернулась домой совершенно больной, и, встречая мать на вокзале в Сен-Л., Шарль увидел почти труп, лежащий на носилках. Он с трудом узнавал в этом изможденном, постаревшем, землистом лице лицо женщины, склонявшейся над ним, словно роза над колыбелью. А ее глаза! Огромные и неподвижные, заключавшие в себе бездну печали, безучастные и отсутствующие, видели ли они хоть что-нибудь? Какие образы еще воспринимали? Проникал ли в них свет? И если б не легкое дрожание губ, словно пытавшихся сложиться в улыбку, угасавшую, не успев родиться, нельзя было догадаться, что это вернувшееся из ада тело еще принадлежит миру сему.

В течение нескольких недель Шарль верил в чудо. Он привез мать в дом тети Анриетты, где снова поселился сам. Больная, казалось, ожила, и врачи, считавшие, что все кончено, начали надеяться. Так прошли май н июнь. Война кончилась, приближалось лето, Шарль без труда сдал выпускные экзамены и сразу после этого с разрешения врачей перевез мать на машине «скорой помощи» в Ла-Виль-Элу.

Первые недели были почти счастливыми. Великий покой царил в доме, жившем в такт дыханию исхудавшей груди, где притаилась болезнь, обнаруженная слишком поздно. Шарль проводил подле матери долгие часы. Она почти не выходила из комнаты и большую часть времени лежала в шезлонге. От этих недель у него сохранились самые нежные воспоминания. Между ними установилось полное согласие. Мари де Ла Виль Элу быстро поняла, что ее Шарль больше не мальчик, едва вышедший из детства, каким она его оставила (на самом деле уже тогда, когда судьба грубо разлучила их, он не был ребенком, но, как всякая мать, она не отдавала себе в этом отчета), и что в нем произошли перемены, масштабы которых она осознавала каждый день. Теперь она могла полностью на него положиться и без страха отдаться усталости. Потому и их разговоры, и молчание были проникнуты все тем же нежным спокойствием. Они узнавали друг друга, ибо никогда еще не жили вот так, вместе, не были так близки. «Ты мой ангел-хранитель», — без конца повторяла ему мать. Вспоминая то время, когда он остался один и должен был сам выбирать свой путь, он старался изложить не только главное, но и подробности. По многу раз она заставляла его вновь и вновь рассказывать о днях, последовавших за ее арестом, о том, как в первое воскресенье Шарль напрасно прождал Эжена, как на следующей неделе отправился на велосипеде в Ла-Виль-Элу, как наткнулся на немецких солдат, которые привели его к командиру, и какой у Шарля состоялся с ним разговор. Постепенно появлялись недостающие звенья цепи, и из отдельных рассказов складывалось единое целое. Мать удивлялась сыну, а сын удивлялся матери. «Значит, парашютистов вы прятали в квадратной башне? Подумать только, а я ничего не знал? До чего же я был глуп. Интересно, как же ты делала, чтобы никто ничего не заметил». Ах! Чудная улыбка, луч света вдруг вспыхивал в глазах женщины, вновь переживавшей как приключение, как шалость то, чем занималась она и ее муж в течение целого года. Они были счастливы, что нашли способ участвовать в общей проделке, в проказах, которые совершают тайком. Когда же шалости выходят наружу, то приводят всех в изумление, словно нельзя себе представить, как за кажущейся невинностью может скрываться такая решимость. «Ты же знаешь отца. Для него капитуляция 40-го года была страшным унижением. Поэтому он был смертельно зол на Вейгана, еще больше, чем на Маршала, ибо, по его мнению, именно Вейган навязал перемирие. Твой отец хотел, чтобы Франция продолжала сражаться, он говорил, что у нас еще есть флот, колонии, что Англия никогда не капитулирует, будь то Наполеон или Гитлер. В глубине души он не сдавался. Он должен был продолжать войну. А я была маркитанткой! Знать не знаю, ведать не ведаю!» «А я, — говорил Шарль, — был почтальоном!»

Мать слушала его, закрыв глаза, часто он спрашивал себя, не заснула ли она. Но вдруг, задав какой-нибудь вопрос, она показывала, что не упустила ни единого слова. Она следила за путем, проделанным сыном, как следят по карте за течением реки. К несчастью, в лагере она ничего о нем не знала, новости туда не доходили. Не то как бы она дрожала от страха за него! «Это было тяжелее всего, — говорила она, — тяжелее работы, тяжелее холода, голода, — то, что я была ото всего отрезана, не знала, что с тобой, с твоим отцом, изо дня в день я погружалась в небытие и ждала не то жизни, не то смерти». Свесив руку, она покачала ею, изобразив движение маятника. Жизнь... смерть... жизнь... смерть... Шарль не осмеливался подробно расспрашивать мать о лагере, точнее, о лагерях, ибо она побывала в нескольких. Он чувствовал, что к этому кошмару он не имеет права прикасаться. Он расспрашивал ее о болезни и смерти Виктуар. «Бедная Виктуар! Вначале она хорошо держалась, в течение первых недель она еще верила, что все образуется, что немцы признают свою ошибку, потому что в ее случае налицо была явная ошибка — она ничего не сделала, ни за что не отвечала, ведь она не знала ни о чем, а я, конечно, была в отчаянии, так как ее арестовали по нашей вине. А потом мало-помалу она потеряла надежду, почти не говорила, перестала сопротивляться, перестала бороться». Мать выпростала исхудавшую руку из-под шотландского пледа, которым была укрыта, и, положив ее на колено Шарля, сидевшего рядом, выдохнула: «Надо всегда бороться, Шарль, всегда, до самого конца!»