Бессмертный город. Политическое воспитание - [124]

— Я начал новую жизнь, с совсем новыми людьми. Сейчас еще война. Но и после войны я буду работать с ними. Мне нравятся их взгляды, это очень, очень хорошие люди, и я думаю, что с ними я смогу кое-что сделать. Я хочу выбраться отсюда, я хочу выбраться из этой системы. Если я останусь, я стану пленником, я дам себя задушить. Я не знаю, что потом будешь делать ты. Я полагаю, что ты тоже рискуешь стать пленником системы. Я об этом много думал. Мне кажется, ты останешься пленником. Единственная разница между тобой и мной та, что ты будешь пленником наверху, а я — внизу. Наверху, конечно, приятнее. Меньше поводов возмущаться, сопротивляться, пытаться сбежать или разломать все. Это понятно. Но у меня есть свои причины. Это тоже понятно. Я здесь слишком многое увидел.

Так как он замолчал, Шарль испугался, что он больше ничего не скажет, и хотел спросить, что же он видел. Но это оказалось не нужно.

— Тебе этого не понять. И не только потому, что ты молод. Но и потому, что ты никогда не сможешь изменить свои взгляды, чтобы побыть в моей шкуре. Ты родился в другом лагере, в лагере имущих и копивших из поколения в поколение. У тебя есть все шансы. Если жизнь тебе не удастся, тебе некого винить, кроме самого себя. Ты будешь сам виноват, если упустишь свой шанс. Ты, а не общество. Я же с самого начала нахожусь по другую сторону. Ты не можешь знать, что значит быть на той стороне, где нахожусь я, на стороне слуг, домашней челяди, тех, кто всегда должен первым снимать шапку. И я говорю не только о прислуге, настоящей прислуге, как мой отец, но обо всех тех, кто работает, у кого психология слуги, потому что они готовы разбиться в лепешку. Они готовы к этому с самого начала, они привыкали к этому из поколения в поколение. Таков их удел. Их отцы, их деды всегда снимали шапку первыми. Мир, который должен оставаться таким, для меня неприемлем. Надо изменить его полностью. — Не двигаясь, Жан жестом показал, что следует все перевернуть. — Надо изменить структуру, систему. Это единственный способ сделать так, чтобы было больше справедливости, чтобы не было осужденных вечно быть внизу, тогда как у других всегда есть шанс оказаться наверху. С этим надо покончить. И если ты в это веришь, а я верю, то надо идти до конца. Пока еще все... Ну, те, кто в Сопротивлении, да, к счастью, и многие другие, — я не говорю о тех, кто всегда готов загребать жар чужими руками, — все сражаются с немцами, чтобы выиграть войну. Но потом их пути разойдутся. Будут те, кто хочет, чтобы общество жило, как и прежде, и это естественно, я понимаю их и думаю, что на их месте был бы как они. Им незачем меняться. Система их устраивает. Напротив, у них есть все основания противиться переменам. Но будут и те, кто хочет перемен. Однако тут все сложнее, потому что найдутся такие, которые будут говорить, что хотят перемен, но это им не нужно, они только делают вид. Они не пойдут дальше мелких реформ, не затрагивающих основы общества. Но будут и такие, что захотят пойти до конца. Я думаю, что надо идти до конца. И еще я думаю, что момент самый подходящий. Мы выйдем из войны страной, которая все же поняла, к чему ее привела прежняя система, страной, которую разрушили, которую предали. Предали все — буржуа, политики, генералы. Есть немало людей, понявших, что к этому нас привела система; теперь они будут готовы помочь нам изменить ее. Я верю, что нас будет достаточно много.

Жан замолчал. Еще несколько мгновений он оставался неподвижным, потом снова поднял голову и посмотрел на Шарля, пораженного тем, что Жан ему улыбался. На его лице появилось мягкое, почти счастливое выражение. Шарль тоже улыбнулся и в то же время почувствовал сильное волнение. Оно еще больше усилилось, когда Жан добавил:

— Ты извини меня за то, что я говорил откровенно. Но мы же друзья. — Голос изменил ему, он поднялся, протянул руки к Шарлю, который тоже встал, схватил их. Ему перехватило горло, но удалось все же сказать:

— Ты правильно сделал, что поговорил со мной. Спасибо, старина Жан, — в его голосе было много неясности, дружбы, — мы ведь останемся друзьями, правда?

Но Жан не ответил. Его улыбка исчезла, он отпустил руки Шарля.

— Послушай, — сказал он, — сейчас не до нежностей. И ты и я, мы будем дальше делать свое дело. У нас мало шансов встретиться еще раз, ну, а если мы все-таки встретимся, вот тогда и посмотрим, кто где. А теперь, Шарль, мне пора уходить, уже поздно.

Шарль попытался удержать его и задать еще несколько вопросов. Но он явно не хотел ничего говорить ни о том, что собирается делать, ни даже о том, куда вернется сегодня вечером. Шарль вызвался сообщить ему, если его родители вернутся, но Жан заверил, что принял все меры, чтобы его известили.

— Подожди, — остановил его Шарль, — скажи мне, прежде чем уйти: ты знаешь, кто их всех выдал?

Жан нахмурился, и лицо его стало замкнутым. Он отрицательно покачал головой. Шарль настаивал:

— Ты даешь мне слово, что ты этого не знаешь?

Жан молча качал головой. Шарлю не понадобилось много времени, чтобы понять, что Жан ему солгал.

18

С момента визита Жана едва прошла одна неделя. Была уже середина сентября, и Шарлю оставалось только две недели до возвращения в Сен-Л. и в коллеж. И как часто бывает, погода в начале осени была лучше, чем в августе. Жаркие дни, безоблачное небо, неподвижные деревья, так как дующий с моря ветер стих, и земля, казалось, отдыхала. Шарль отправлялся в дальние прогулки на велосипеде. На этот раз после полудня он остановился в Ла-Юанньере, в десяти с лишним километрах от Ла-Виль-Элу. Ферму держал Пьер Гурэ, Шарль хорошо знал его. Каждый год его отец заказывал ему сидр, Гурэ приезжал за пустыми бутылями и привозил их полными. Они открывали одну на пробу, болтали. Было заметно, что отец его очень любил, так как приглашал время от времени поохотиться. А того хлебом не корми, дай поговорить. Он был просто неистощим, ему всегда было что рассказать. Он много ездил, обслуживая своих клиентов, и знал больше, чем кто-либо, о том, что происходило в округе. Жена этого жизнерадостного кутилы, неустанно дарившая ему наследников, нравом была ему под стать. От этого человека исходила какая-то теплота, и не потому, что он в течение дня без устали прикладывался к стаканчику, а потому, говорила мать Шарля, что у него «золотое сердце». Она-то знала, что, даже если яблони хорошо плодоносят, непросто прокормить девятерых детей, имея лишь несколько гектаров весьма посредственной земли. А потому она постаралась найти хорошие места для старших. Мадам Гурэ в благодарность регулярно приносила ей то своего соленого масла, лучшего в округе, то курицу или кролика. Короче, все это связывало их, и Шарль был рад, что ему пришло в голову навестить их.