Бессмертие - [52]

— А чего их бояться? — говорит дед. — Они тебя должны бояться, а не ты их.

Левушка не ответил. Он слушал пение родничка, и шорох серебряной листвы осинника, и дыхание овечьей отары. Отблески пламени падали на тяжелые рога барана, и золотые точечки дрожали в его тупых и выпуклых глазах. Левушка вспомнил свой город, своего умершего деда, и губы его дрожат, и слезы спазмами сжимают горло.

— А ты не думай об этом, Левонтий, — говорит дед. — К слову сказать, жизнь прожить — не поле перейти. Вот даже овца — она и то, наверно, волнение имеет. Очень уж у нее сердце слабое. Поймаешь ягушку, а сердечко у нее так бьется, вроде кто-то быстро молоточком по наковальне бьет. Тук-тук-тук.

Дед кладет на колени доплетенный лапоть и долго смотрит на огонь.

— А животная страсть полезная. И тебе шкура, и тебе шерсть, и тебе мясо. Ба-альшой талан надо иметь, чтобы ягушку в овцу вырастить. Вот я десять лет в чабанах хожу, а тебе признаюсь — не хватает мне талану. И уж что я ни читал! Книг десять прочел про овец. Толстые книги, по сто страниц даже попадались, а все никак не могу понять, в чем корень ихнего существа. Почему одна овца с норовом, а другая нет. Почему одна быстро нагуливается, а другая на квелость переходит. Вот и рассуди тут, как хочешь. Кому что на роду написано. Профессия, стало быть.

— А инженером тоже хорошо быть, — сказал Левушка. — Мой папа все время путейским инженером работал.

— Если бы мне грамоту, — вздохнул дед, — я бы все науки превзошел. Я бы, может, даже через микроскоп разную бактерию высматривал. Которая зловредная, ту к ногтю, а которая с пользой — ту на развод. Есть же такая работа?

— Это в лаборатории, — сказал Левушка, — у разных ученых.

— То-то и оно, — удовлетворенно сказал дед и приступил к ужину. Дед любил печальную песню «Лучинушка». Перед сном у костра он мурлыкал ее, и Левушке полюбились грустные слова этой старой песенки:

Горит, горит лучинушка,

Горит, трещит сосновая.

Сидит в избе хозяюшка,

Как ноченька, суровая.

— Вот что значит сиротская доля, — говорил он, допев песню. — Плохо без отца, без матери. Вроде как скворцу без скворешни.

Дед вырос сиротой, и, когда Левушка с матерью приехали с запада, перейдя линию фронта, мальчик с рябым лицом и мужицкими серьезными глазами удивительно полюбился деду. Так стал Левушка чабаненком, а мать стала работать учительницей в школе. Левушка так привык к лесу, к ягнятам, что не уходил домой даже в воскресенье, чтобы повидаться с матерью, и она сама навещала его. Она приносила свежих пирогов, меду, а деду нюхательного табаку.

— Ну, как сын Великого Новгорода работает? — спрашивала она, ласково ероша жесткие волосы Левушки.

Дед долго нюхал табак, посматривал лукаво на Левушку, а потом с важностью в голосе отвечал:

— Работает согласно уставу. Все в исправности, кнут ремонту не требует, ягнята не теряются, на работу имеет злость и прилежание, вроде как бы испокон веков чабаном был.

— Ишь ты как, Левушка! — говорила мать. — Может, и меня в помощники возьмете?

Дед улыбался в бороду и качал головой:

— Смысла нет.

— То есть как? — удивлялась учительница, и ее серые глаза искрились смехом.

— Кто же пироги тогда нам таскать будет? И табачок…

Вечером они втроем подгоняли отару к шоссейке и, подняв руку, останавливали какую-нибудь грузовую машину. Дед сам усаживал Левушкину мать в кабину и говорил шоферу:

— Айда! Трогай! Только не растряси нашу учительницу, сукин сын. Знаю я вас, зимогоров!

…Тесно прижавшись друг к другу, лежали овцы. Овчарки изредка обегали отару и вновь возвращались к костру, успокоенные тишиной; только загривки их изредка ерошились жесткой шерстью. Собакам мнились в ночи волчьи стаи, хоть в это время года волки редко беспокоят стада. Им хватает дичи и без ягнят.

— Пойду, посплю немного, Левонтий, — сонным голосом сказал чабан. — Или ты отдохнешь?

— А я и не устал, — сказал Левушка, — это же ведь не работа.

— Скоро ты другое скажешь, — улыбнулся одними губами дед. — Вот начнется гроза, тогда ты узнаешь. Намаешься. Смотри только к болоту не пропускай. Если что — разбуди.

— Хорошо, — сказал Левушка, — я разбужу.

Дед ушел спать, а Левушка вновь подбросил в костер смолевых сучков и, опустившись на спину, стал смотреть в небо. В узкие прозоры меж туч еще светили звезды, крупные и яркие. Все удушливее и недвижимее становился воздух, и от этой предгрозовой тишины замолкли даже ночные птицы и перестала плакать выпь в болоте.

Собаки открывали рты, и тонкие языки их подрагивали, точно от сильного бега.

Еще теснее прижались друг к другу овцы, и ягнята спрятали свои белые мордочки у матерей под боком.

Утомленный ночной духотой, Левушка невольно закрыл глаза и задремал. Далекий и глухой раскат грома прогудел где-то за горизонтом. Потом еще удар, и, когда Левушка открыл глаза, острая молния рассекла надвое небо над его головой.

Гром оглушил его, и на вершине одной из сопок ярко вспыхнула сраженная молнией старая лиственница…

Овчарки с воем отпрянули от костра и ринулись во тьму. Точно от удара из-под земли вскочила овечья отара и, расколовшись на косяки, заметалась по поляне.

— Дедушка! Деда! — закричал Левушка, хватая кнут и кидаясь наперерез сотне овец, покатившейся к болоту.