Беспощадный Пушкин - [46]

Так что, в результате, ответ на поставленный вопрос должен быть другой: пушкинский Моцарт лишь мельком подумал о желательности равенства в обществе — мало ли куда могло занести эпизодическую мысль этого легкого человека.

2.4

ВОПРОС.

Зачем Пушкин дал Сальери слова глубокого оправдания замыслу убить Моцарта?

ПРИМЕР.

…не то мы все погибли,

Мы все, жрецы, служители музыки,

Не я один с моей глухою славой.

ОТВЕЧАЕТ В. ВЕРЕСАЕВ (1942 г.).

Моцарт — это не Пиччини, не Глюк, и это не товарищ, пусть первый среди всех их, но «первый среди равных». Это существо совсем из другого, высшего мира.

Вот Сальери стоит передо мною — в великой тоске чада праха, томящегося бескрылым желаньем подняться над землею. Пока Моцарт жив, он, Сальери, — да и не только он, а и Пиччини, и Глюк, и остальные его «товарищи в искусстве дивном», — все должны себя чувствовать «чадами праха», маленькими, бескрылыми «дарованьицами». Да разве возможно с таким ощущением творить? Чтобы вольно творить, нужно чувствовать себя орлом, способным подняться выше облаков, сознавать себя великим талантом, гением. Нет, не софизмами, вовсе не софизмами доказывал себе Сальери гибельность Моцарта для всех их. При Моцарте никто из них не может чувствовать себя гением. Значит, не может творить. Значит, не может жить. Потому что для них для всех жизнь — только в искусстве.

МОЙ ОТВЕТ.

Это тонко заметил Вересаев, что не могущий чувствовать себя гением не может творить.

Почему в детстве все поют, рисуют, танцуют, а в отрочестве у большинства это все пропадает? Да потому что юношам становится ясен их уровень. Но есть же, — скажете, — люди со способностями, которые не бросают эти занятия, хотя и не считают себя гениями. Верно, но лишь отчасти. Способным нечего стыдиться, если они считают еще слабой свою очередную работу: они ее или уничтожают, или прячут. Но дело–то в том, что не творить они не могут: это так называемая интрогенная (рождающаяся внутри, а не из–за потребности во внешнем) форма деятельности. «Как в случаях развлечения, спорта и игры, в случае художественного творчества чувство удовольствия и удовлетворения в конечном счете вызывается не результатом активности, а самим ее процессом» (Узнадзе). У способных произведение не является совсем ерундой. Этого хватает, чтоб творить дальше и дальше. А пока творишь… «Степень удовлетворения процессуальной стороной творчества в конце концов зависит от того, насколько адекватно воплощены в произведении искусства его (субъекта) внутренние переживания. Идея произведения искусства не только ежеминутно определяет процесс творчества, но и зовет к его окончанию и завершению. Процесс художественного творчества потеряет свой смысл, если он прекратится до завершения произведения» (Узнадзе). Пока художник творит, не кончил свой опус, ему все время что–то удается, он непрерывно побеждает. Он — субъективно — чувствует себя гением! Это незабываемое переживание. Сужу по себе: я живописью занимался, и не только в детстве. Сосуществование в мире других гениев не находится в поле внимания пока творишь. Пока я творю — я орел, я вольный. И вовсе не внешнее, не желание славы, или большей славы побуждает меня взяться за новый акт творчества, а то, что я иначе разорвусь. И плевать мне на все на свете!

Удивляюсь, что Вересаев, упоительно интересный писатель, забыл это, когда писал о Сальери. И — не смог с ним не поспорить, когда он очень точное переживание призвал на службу неправде.

2.5

ВОПРОС.

Зачем Пушкин дал Моцарту предварить словесным описанием свою новейшую вещь, которую тот собрался сыграть?

ОТВЕЧАЕТ В. ВЕРЕСАЕВ (1942 г.).

…у Пушкина нечто крайне наивное, над чем расхохочется не один только специалист–музыкант.

Представь себе… Кого бы?

Ну, хоть меня, немного помоложе;

Влюбленного, — не слишком, а слегка, —

С красоткой или с другом, хоть с тобой.

Я весел… Вдруг: виденье гробовое,

Незапный мрак иль что–нибудь такое…

Плох тот музыкант, который все это не в состоянии выразить непосредственно в музыке и вынужден прибегать к предварительному словесному решению!

МОЙ ОТВЕТ.

Поразительно, но Вересаев как бы забывает о существовании так называемой программной музыки, музыки, предваряемой специальным словесным текстом. Ее сочиняли и самые именитые композиторы на свете. Что: в том их слабость?

Другое дело, что во времена Моцарта программной музыки еще практически не было как таковой. Так тем смелее поступил Пушкин, тем раскованней и в стиле Моцарта: раз она возникла при нем, Пушкине, в письменно зафиксированном виде, то почему б ему не заставить своего Моцарта, представителя предыдущего поколения, произнести программу устно.

Так. Все так. И все–таки упрек Вересаева коробит.

Впрочем, есть одно обстоятельство, по–моему, прямо–таки толкавшее Пушкина на вольность с историей музыки и психологией композиторов. Если правда, как пишут, что Пушкин понял музыку Моцарта раньше многих и многих, в том числе и раньше многих музыковедов, то ему свое понимание поневоле необходимо было словесно зафиксировать. Он это и сделал.

Вдумайтесь: что чувствует «я» моцартовской вещицы при гробовом видении? Страх. Но бесследно ли пропала «его» веселость? Ведь виденье гробовое еще не смерть. Что если здесь не только чередование контрастов, а и взаимопроникновение! Тогда почитайте, что о Моцарте, — пушкинском и реальном, — написал Чичерин: