Беспощадный Пушкин - [43]

Помните — в начале книги — Лотмана, цитирующего Пушкина 30‑го года?

«Оставь герою сердце! Что же

Он будет без него? Тиран…»

Так что, если в драматическом произведении Пушкин исследует, как обстоятельства (а не наследственность) делают человека злодеем–коллективистом, и что, если исследует как раз потому, что мечтает найти путь, как из коллективиста не попасть в злодеи?

Глушкова доказывает, что Сальери патологический злодей, как Барон из «Скупого рыцаря»:

Да! если бы все слезы, кровь и пот,

Пролитые за все, что здесь хранится,

Из недр земных все выступили вдруг,

То был бы вновь потоп — я захлебнулся б

В моих подвалах верных. Но пора.

(Хочет отпереть сундук.)

Я каждый раз, когда хочу сундук

Мой отпереть, впадаю в жар и трепет…

…сердце мне теснит

Какое–то неведомое чувство…

Нас уверяют медики: есть люди,

В убийстве находящие приятность.

Когда я ключ в замок влагаю, то же

Я чувствую, что чувствовать должны

Они, вонзая в жертву нож: приятно

И страшно вместе. (Отпирает сундук.)

Вот мое блаженство.

«Очевидна лексическая и синтаксическая общность этого отрывка и речи Сальери в миг убийства: «…и больно и приятно… Как будто нож целебный мне отсек Страдавший член!..» Трудно усомниться во взаимосвязанности пушкинских «маленьких трагедий» — всех четырех — друг с другом».

Прочтя это у Глушковой, я как бы окунулся в поток пушкинского сознания: ну да! именно после этого признания Барона — по противоположности — могла у Пушкина сверкнуть мысль вывести другого маниакального злодея. Барон им стал от крайнего эгоизма, Сальери — от такого же коллективизма. Пушкин в образе Сальери как бы предвосхитил появление маньяков–убийц — Сталина, Полпота и других. Пушкин обнаружил закон и мечтал о том, чтоб, познав его, люди его бы обходили.

Вообще, какая разница, какой Сальери злодей: маниакальный (по Глушковой) или попроще (по Гершензону)? Любой злодей — это плохо. И выведен Пушкиным ради поисков: как бы это, чтоб их не было.

2.2

ВОПРОС.

Зачем Пушкин сделал Сальери так много врущим самому себе?

ОТВЕЧАЕТ Н. ЛЕРНЕР (1921 г.).

Сальери лжет и походя клевещет на искусство, на жизнь, клевещет обнаженно и, как не может не понимать сам этот внимательно наблюдающий себя и в то же время невылазно запутывающийся в паутине собственных софизмов и самооправданий человек, клевещет бессильно.

Жалко–нелеп его софизм:

Что пользы, если Моцарт будет жив

И новой высоты еще достигнет?

Подымет ли он тем искусство? Нет…

Да! — а не нет! Всякая достигнутая высота поднимает искусство до себя, и что в нем создано, создано навек, бесповоротно и неотменимо.

Сальери лжет, когда называет внушенные нам искусством желания «бескрылыми»; нет, они дают нам крылья, и сам Сальери не раз возносился на этих крыльях; лжет, называя нас «чадами праха»: мы не только чада праха, но и дети Неба, иначе мы не понимали бы искусства, не были бы конгениальными Моцарту и ему, ему, Сальери.

И даже на самого себя клевещет Сальери, — ведь и он, Сальери, в известном отношении поднимал искусство своими былыми счастливыми достижениями; сам же он называл искусство «безграничным», т. е. в идеале одинаково недостижимым и для Сальери, и для Моцарта. И его ласкала слава, и он знал внешний успех, и он плакал вдохновенными слезами, и это такие же «даровые» священные дары, как гений Моцарта, посланные Богом, он затаптывает в грязь, ослепленный завистью.

Именно ослепленный.

МОЙ ОТВЕТ.

Ослепленный, но не завистью, а ненавистью. Не к гениальности Моцарта, а к выражаемому его музыкой крайнему индивидуализму, героическому гедонизму. Аморальны оба искусства: и Моцарта, и Сальери (если считать моральным то, что принято у большинства простых людей, а аморальным — то, что у сверхчеловеков от индивидуализма или от коллективизма). Но суперколлективисту его аморальность более позорна: она ж против большинства. И — суперколлективист же очень сознательный. Это не непосредственный, как ребенок, Моцарт: хочу — беру, и ничего вокруг больше не существует. Потому Сальери и суетится перед самим собой.

По Лернеру Сальери потому так много лжет, что Пушкин написал трагедию «ложного, неискреннего, нечестного бунта». И с этим можно бы согласиться: бунтовал бы Сальери честно, против идеи Моцарта — его б не загрызла совесть (ведь не смущала даже самых культурных большевиков гибель произведений искусства от большевистского штурма Зимнего дворца или московского Кремля). Но Лернер не так растолковывает суть трагедии: «Сальери обращает в бездушное этически индифферентное орудие борьбы свою живую душу человеческую». В эту минуту Лернер забывает, что у Сальери, объективно, не человеческая, а сверхчеловеческая душа, что он, в своем вылете в (коллективистскую, напомню я) крайность, ингуманист. И лишь потому, что здесь таки трагедия «неискреннего бунта», оказывается этот «невылазно запутывающийся» Сальери с обманутой собственной душой: словно обыкновенной.

Из–за этого же «неискреннего бунта» и другая ошибка Сальери, точно подмеченная Лернером: «Пушкин и не решает, и даже не ставит в своей трагедии вопрос о совместимости гения и злодейства: это делает Сальери, и какое–то мнение об этом, нас и Пушкина нимало не обязывающее, высказывает Моцарт.