Беспощадный Пушкин - [23]

Зато много значит то, что созданный немолодым Шекспиром и понятый юным Выготским Гамлет мучается перед лицом предощущаемой негативною Историей Ближайшего Будущего, а реальному и пушкинскому Моцарту — на любую Историю, на любую огромность плевать. Моцарт творит искусство для искусства и любая негативность для него есть средство для контраста с позитивностью — во имя красоты данного, исчезающего (!) мига, а не какой–то там Истории.

Ну, а тот факт, что Пушкин замысел изменил, ввел мистику и изменил потом и название… Так что из того? Непознаваем окончательный замысел? — Смешно.

1.3

ВОПРОС.

Зачем Пушкин придал Сальери черты некой гениальности: потрясающую чувствительность к музыке, ценимую самим Моцартом как исключительная, огромную требовательность к себе и острую, до желания умереть, неудовлетворенность собою, не достигшим сверхчеловеческого качества, как Моцарт?

ПРИМЕР.

С а л ь е р и

Я наконец в искусстве безграничном

Достигнул степени высокой.

ОТВЕЧАЕТ С. БУЛГАКОВ (1910 годы).

Для Сальери Моцарт есть воплощение творческого гения («священный дар…бессмертный гений… озаряет [Моцарта]). Для Сальери Моцарт то, о чем он [Сальери] тосковал и бессильно мечтал всю свою жизнь («гений — не в награду любви горящей, самоотверженья, трудов, усердия, молений послан»). Для Сальери Моцарт то, что он знал в себе как свою истинную сущность, но бессилен был собою явить. Моцарт есть то высшее художественное я Сальери, в свете которого он судит и ценит самого себя («глухою славой»). Сальери присуще подлинное задание гениальности, ее жажда, непримиримость ни на чем меньшем. Вот отчего Сальери ошибается, клевещет на себя, говоря: «я счастлив был: я наслаждался мирно своим трудом, успехом, славой»; такие люди неспособны ни к счастью, ни к мирному наслаждению («и часто жизнь казалась мне… несносной раной»), такие неспособны к наслаждению, которое явилось бы только признаком упадка и застоя. Гениальность Сальери — чисто отрицательная, она дана ему лишь как стремление. Этот подвижник искусства, ремесло поставивший ему подножием, в действительности хочет только одного — быть Моцартом, тоскует лишь о Моцарте, и он в каком–то смысле есть Моцарт, даже более, нежели сам Моцарт. В Сальери чрезвычайно обострена сознательность и честность мысли: он ясно мыслит, много знает. И он не может не знать, что его восторги, вдохновения, его искусство — только зов, только обетование или намек: душа его любит Моцарта, как цветок солнечный луч: ”когда же мне не до тебя» — этот стон души Сальери есть вопль его художественного самосознания. Вот почему Сальери так хорошо знает и настоящую цену Моцарту. Ведь не из любезности же, но с трагической мукой произносит он свой суд «безделице» Моцарта, после его игры: «Какая глубина! Какая смелость и какая стройность! Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь; я знаю, я». Да, это он знает, и в известном смысле лучше, чем Моцарт, он слышит в нем долго жданного «херувима», приносящего ему «райские песни». О, сколько раз в часы творческого изнеможения он призывал к себе, в себя этого херувима, и теперь он пришел к нему, но в лице друга. Тот, кто так узнает и ценит гения, конечно, и сам причастен этой гениальности, но эта бессильная и бесплодная, безрадостная причастность тяжелым крестом тяготеет на его плечах, жжет его душу. Моцарт для него не Глюк и не Пиччини или иные «друзья, товарищи в искусстве дивном», это — друг единственный, встреча роковая и решительная. В дружбе к Моцарту Сальери надлежало обрести гениальность жизни, но дорогою ценою, ибо единственным путем здесь могло быть только столь навычное ему ранее самоотречение… Но достаточно было враждебно противопоставить себя тому, кого Сальери достоверно знал как свое высшее я…

МОЙ КОММЕНТАРИЙ.

Пушкин для того и сделал своего Сальери гениальным слушателем и ценителем, чтоб спровоцировать его на равновеликое противостояние гениальному композитору. В чем они могли противостоять как действительно равные? В идеологии, выражаемой одним и воспринимаемой другим. В противостоянии равных обнаружились изъяны сознания, мешающие вожделенному пушкинскому идеалу консенсуса исторически укорененных людей. А у Булгакова был, видимо, несколько другой идеал — консенсус не исторически укорененных людей, а внеисторических: «…в пьесе Пушкина мы имеем не историческую драму, но символическую; истинная тема его трагедии не музыка, не искусство и даже не творчество, но сама жизнь творцов, и притом не Моцарта или Сальери, но Моцарта и Сальери; художественному анализу здесь подвергается само это таинственное, вечное, «на небесах написанное» и, соединяющее неразрывным союзом». Поэтому для Булгакова Пушкин толковал об общечеловеческих ценностях на все времена, а именно о дружбе, причем не о ее психологии (психология исторична), а об ее онтологии (метафизическом размышлении о бытии): «Моцарт и Сальери трагедия о дружбе. Пушкин берет ее не в здоровье, но в болезни, ибо в болезненном состоянии нередко яснее проявляется природа вещей».

Если б Булгаков был прав, Пушкину не надо было б брать гениев: нормально или болезненно дружат и простые люди. Но раз Пушкин взял творцов высшего ранга (а это всегда исторически укорененные идеологи), то ясно, что на этот раз ему нужно было столкновение идеологическое, тем более, что такое — определяет столкновение миллионов, которые попроще, но, может, не меньше интересовали Пушкина в 1830‑м году.