Бесполезные мемуары - [49]

Таким способом сладкая премьерша думала смягчить в отношении своего друга публику, этого безжалостного Минотавра. Мне оставалась только одна надежда, что пьеса будет освистана, актеры завалены печеными яблоками и занавес упадет до окончания вечеринки. Сакки, полный уверенности, проводил без меня репетиции, изменял роли, не спрашивая моего мнения, и потирал руки, прислушиваясь к ярости Риччи. Наконец, 10 января, афиша анонсировала первое представление «Любовных снадобий». Более чем за три часа до открытия театр был осажден возбужденной толпой. Я с большим трудом проник в зал. Толпа дралась за кресла партера и я узнал, что ключи от лож продавались за бешеные деньги. Я увидел за кулисами множество людей в масках, которые просили директора разместить их где угодно. «Откуда этот ажиотаж, только для того, чтобы посмотреть плохую пьесу?» – сказал я вслух. – «Синьор граф, – ответила Риччи, красная от гнева. Разве вы не знаете, что ваша пьеса – это личная сатира?» – «Синьора, – ответил я, – вы знаете мою комедию уже год, и вы знаете, в каком духе я её писал. Если дьявольские побуждения, глупая неосторожность, озлобленность недоброй женщины, грубые проступки, несдержанный язык и суета ветреника делают эту пьесу личной сатирой, это не моя вина». Риччи опустила глаза, я вернул ей талоны, чтобы укрыться в небольшой ложе третьего разряда. В середине лестницы я встретил жену сеньора Гратарол, и я слышал, как она смеялась с друзьями, говоря: «Я пришла, чтобы увидеть моего мужа на сцене». Синьор Пьетро-Антонио щеголял в первых рядах, с безмятежным и философским видом, под руку с очень красивой девицей. Незадолго до поднятия занавеса, старый капо-комико, не занятый в «Любовных снадобьях», пришел навестить меня в моем уголке. Пьеса началась. Новые декорации, свежие костюмы – раздались аплодисменты. Высшее внимание публики, актеры играют старательно, и я должен отдать должное Теодоре – она прекрасно играет персонаж Леонору. Всё предвещает успех. В принципе, вначале я дал роль Адониса Луиджи Бенедетти. Сакки решил, что эта роль подойдёт Витальба, хорошему человеку, но посредственному актеру. Я слишком поздно понял причины этого изменения. Витальба был немного похож на сеньора Гратарол. У него были волосы того же цвета; к тому же он был так же подстрижен и причесан, так же одет, как бедный Пьетро-Антонио, к тому же актёр прекрасно имитировал жест, осанку, выражение лица того, кого он хотел изобразить, так что к шестнадцатой сцене пьесы я думал, что вижу появление на сцене секретаря Сената лично. Мощный взрыв аплодисментов и смех приветствовали вступление на сцену Адониса, и множество голосов вскричали, что это Гратарол во-плоти. Я поспешно отступил назад в глубину ложи, и, схватив за воротник старого Сакки, сказал: – «Несчастный! что это такое? В этом и состоит смысл изменений, которые ты сделал? Это значит слишком злоупотреблять моей снисходительностью. Завтра же эта пьеса будет изъята из театра, или я потеряю к нему доверие». – «Я очень извиняюсь, – спокойно отвечал директор, – но пьеса не будет снята по причине своего успеха. Это было бы губительно для кассовых сборов».

Если и был какой-то смысл в этой вещи, то он содержался в роли кокетки Леоноры, ревнивца Алессандро, герцога дона Карлоса и камеристки Лизы, однако публика очень мало обращала внимания на весь этот народ, на сюжет пьесы, страсти, интригу, характеры; как только она видела Гратарола, с его смешными выходками, за ролью Адониса, она прежде всего смотрела на него. С тех пор, как существуют комедии, многие плохие творения добились успеха, – моя увеличила их число. Представление «Любовных снадобий» продолжалось четыре часа, в течение которых дон Адонис был не более тридцати минут на сцене, и за удовольствие наблюдать грубую имитацию человека, за счёт одежды, прически и манер, две тысячи человек проявили терпение и мужество, чтобы протиснуться в зал и остаться там, с вытянутыми шеями и разинутым ртом, в течение столь длительного времени. По правде говоря, это замечательно. Никогда не оказывали такого внимания шедевру. Я чувствовал, что в этой истории внешние обстоятельства не свидетельствуют в пользу моей невинности. Было трудно поверить, что дело устроилось таким образом вопреки мне. Мои читатели, если они у меня будут, должны будут положиться на моё слово. Мне остаётся ещё только сослаться на свидетельства моих друзей, порядочных и доброречивых людей, которые меня знают и считают неспособным на враждебные и неделикатные поступки. Я отлично понимаю, что мы не живём во времена расцвета афинской республики, ни при дерзком и комическом Аристофане.

В третьем акте роль Адониса была не столь важной для сцены, и партер стал показывать некоторые признаки скуки. Пьеса подошла к кульминации под ужасающий концерт из криков, смеха, свиста и аплодисментов. Актёры направляли действие к концу спектакля, и когда занавес упал, я обратился к Сакки, снимая с сердца страшную тяжесть: «Ваша позорная уловка, – сказал я капо-комико – получила свою награду. Признайте, наконец, истинность моих предсказаний». «Да, сказал Сакки: скука и нетерпение публики вполне законны. Конец вашей пьесы затянут и дон Адонис появляется недостаточно. Мы это исправим». Старый мошенник вышел из ложи и побежал за кулисы, не пожелав мне даже доброй ночи. Я был убаюкан ложной надеждой, полагая, что арест исполнителей этой злосчастной комедии предрешен. Второе представление прошло более живо, было поставлено с большим вкусом, чем первое. Пьеса была заявлена и на следующий день, и шла четыре вечера подряд, и зал не мог вместить всех желающих, которые осаждали двери театра. Я закрылся у себя, чтобы не присутствовать на этом скандале. Любой другой, кроме Гратарола, бежал бы или скрывался, но он вместо этого удвоил свои действия и демарши, и было известно, что он сказал своим друзьям: «Смеется тот, кто смеется последним. Совет Десяти еще не высказался по этому делу». Я засыпал каждый вечер с перспективой быть разбуженным назавтра вооруженными стражниками Совета, и я никому не пожелаю такого неудобного ночного колпака. Тюрьмы, колодцы, камень на шею и тридцать футов воды: таковы были мои самые сладкие сны в это время. Какое счастье быть комическим поэтом и видеть себя осыпанным аплодисментами!