Беспокойный ум. Моя победа над биполярным расстройством - [53]

Море, которое плещется внутри нас, мы огораживаем стенами-волноломами, надеясь удержать в тихой гавани грусть жизни. Часто это позволяет справляться с волнениями ума. Но что бы мы ни делали: заняты ли работой, любовью, семьей, друзьями, имеем ли мы дело с верой, отвержением, алкоголем, наркотиками или медицинскими препаратами, – мы строим стены, которые должны нас уберечь. Камень за камнем мы кладем эту кладку всю жизнь. Один из самых главных вызовов – научиться сооружать эти волноломы такой высоты и толщины, чтобы у каждого была безопасная гавань, убежище от калечащего смятения и боли. И в то же время эти стены должны быть достаточно низкие и проницаемые, чтобы в наше убежище текла чистая морская вода, которая защитит от погружения во мрак. Для людей с такими же, как у меня, метаниями ума и настроения, лекарства – естественная основа такой ограды: если бы не препараты, всесокрушающая стихия внутреннего бурного моря поглотила бы меня. Без лечения я бы потеряла рассудок или вовсе погибла – тут не о чем спорить.

Но у меня есть несравненно более важная опора этой спасительной стены – любовь. Она помогает отогнать ужас, избыть мрак, в то же самое время наполняя бытие красотой и жизненной силой. Когда я впервые размышляла о написании этой книги, я задумала ее как историю настроений в контексте частной жизни. Когда я поставила точку, выяснилось, что во многом книга получилась о любви – любви, которая поддерживает, обновляет, защищает. Всякий раз, когда в глубинах моего разума и сердца тянуло запахом мертвечины, любовь приходила снова, чтобы воссоздать надежду и возвратить жизнь. Любовь сделала все, что в ее силах, чтобы печаль, родимое пятно жизни, стала выносимой, а красота бытия – очевидной. Необъяснимым и спасительным образом любовь подарила не только плащ, но и фонарь, чтобы было с чем брести через ненастье, сквозь мрачные времена.

Давным-давно я бросила мечтать, что жизнь может быть без потрясений, а мир – без неудачных сезонов, от бесчувственных до фатальных. Жизнь мало того, что слишком сложно устроена, так еще и норовит беспрерывно меняться. И другой она быть не может. А я по природе своей слишком подвижна и непостоянна, чтобы перестать мучиться ощущением неестественности любых попыток контролировать неподвластные мне стихии. С нами всегда будут бешено вращающиеся, разрушительные силы. Они навсегда останутся рядом – по крайней мере пока часы тикают на запястье, как писал Лоуэлл. В конце концов, существуют личностные особенности – неугомонность, безрадостность, напористая убедительность, безумное воодушевление. Они наполняют нашу жизнь, они меняют нашу сущность и род деятельности, они придают смысл нашим любовям и дружбам.

Эпилог

Я постоянно спрашивала себя: будь у меня выбор, согласилась бы я на судьбу человека, страдающего маниакально-депрессивным заболеванием? Если бы литий мне не подходил или не действовал, ответ прост – нет, и это был бы ответ, переполненный ужасом. Но литий мне помогает, а значит, как мне кажется, я могу позволить себе поставить такой вопрос. Это может звучать очень странно, но я бы выбрала жизнь с болезнью. Это сложно объяснить. Как ужасна депрессия, нельзя передать ни словами, ни музыкой, ни красками. Я бы ни за что не согласилась вновь иметь дело с затяжной депрессией. Она подтачивает любую близость подозрительностью, недостатком доверия и самоуважения. Депрессия – это утрата способности наслаждаться жизнью, невозможность нормально гулять, болтать, думать. Это изнуренность, ночные кошмары, дневные кошмары. Про нее нельзя сказать ничего хорошего, за единственным исключением – депрессия дает тебе на собственной шкуре узнать, каково это: жить без блеска и гармонии, быть старым, быть тяжелобольным. Опыт депрессии ужасен, это опыт человека, который уже умирал, а пока был жив – существовал с помутненным рассудком, без божьей искры, когда все вокруг было отвратительным. Этот недуг лишает веры в возможности, которые дарует жизнь, отнимает восторги секса, волшебство музыки, способность смеяться и заражать смехом других.

Люди полагают, что знают, что значить страдать от депрессии, если они прошли через расставание, развод, потерю работы. Но все эти испытания у них сопровождаются чувствами. Депрессия же – это отсутствие чувств, гулкая, невыносимая пустота. А еще она скучна, она утомляет до изнурения. Люди будут вас сторониться. Иногда они могут решить, что это их долг – выносить вас и в таком состоянии. Они могут даже пытаться с вами взаимодействовать, но все равно и они, и вы знаете, что вы скучны и утомительны вне всякой меры. Вы раздражительны, склонны к паранойе и критике всего и всех, вас оставило чувство юмора, вы безжизненны, вы требовательны, и никакого утешения вам недостаточно. Вы всего боитесь, да и глядя на вас можно испугаться. Вы твердите, что это сейчас вы не в своей тарелке, но скоро поправитесь. Но вы и сами знаете – нет, не скоро и не поправитесь.

Так почему же я хочу иметь дело с таким недугом? Потому что я истово верю, что болезнь расширила мою палитру чувств и чувства эти стали сильнее. Болезнь дала мне больше опыта, и очень насыщенного. Я больше любила – и больше любили меня, я чаще смеялась, потому что плакала тоже чаще. Я сильнее радовалась приходам весны, после всего, что происходило со мною зимой. Когда ты обряжаешься в смерть, словно в платье, то проникаешься ее ценностью – и учишься высоко ценить жизнь. И в других людях я видела больше как чудесных, так и чудовищных сторон, мало-помалу принимая новые ценности: заботу, верность, умение зреть в корень. Я познала самые глубокие пропасти и самые дальние закоулки своего рассудка и сердца и поняла, как они хрупки, как бесконечны, необъятны – и непознаваемы. Когда депрессия настигает, даже из одного угла комнаты в другой нет сил перебраться иначе как ползком – и этот ужас длится месяцы и месяцы. Но что в нормальном состоянии, что в маниакальной фазе я действовала, думала, любила куда быстрее, сильнее, чем большинство тех, кого я знаю. Я думаю, это связано с моей болезнью – она добавляет яркости и насыщенности в мир, который я вижу в совершенно ином ракурсе. Я думаю, именно это заставляло меня проверять возможности своего рассудка, испытывать на прочность границы воспитания, образования, семьи, дружбы.