Бесовские времена - [128]

Флавио обозлился, хоть и не подал виду. Подумать только, этот бездушный мертвец, который, тем не менее, в свои сорок лет носится как двадцатилетний, требует от него благодарности за неподвижность!! Ничуть не жалостливее был и Чума. Временами он заходил, приносил книги, но сочувствия и от него ждать не приходилось. Сам Грациано действительно не жалел Соларентани, но считал его, особенно после того, как от Илларии Манчини узнал подробности затеянной Флавио интрижки, откровенным ничтожеством. Не можешь сдержать данные тобою обеты — оставь сан. Не хочешь оставить сан — будь верен обетам. Но совращать в исповедальне девиц — это мерзость, Флавио.

Альдобрандо Даноли, месяц назад напророчивший ему беду, заходил постоянно. Этот смотрел с жалостью — но и его сострадание ничуть не утешало. Соларентани замечал, что сам Даноли стал странно восковым, бледным и отрешенным, руки его казались невесомыми, но струили тепло, были ласковы и заботливы. Но Адьдобрандо тоже говорил нечто, что резало слух и мучительно отталкивалось душой Флавио.

— Господь отнимает силы, чтобы этим остепенить человека, когда Он по-другому уже не может исправить. В болезни смерть приходит на память, и поминание последних дней жизни отвращает от греха. Ты ведь сам виноват, начни же с раскаяния пред Богом, а потом пойми, что болезнь от Господа, и случайного ничего не бывает. И вслед за этим опять благодари Господа, ибо болезнь смиряет и умягчает душу…

Заходил и вернувшийся из Скита Дженнаро Альбани. Ринуччо молча кормил Флавио, потеплее укутывал на ночь, заботился о его нуждах. Но заговорить с Дженнаро о случившемся Соларентани не мог и не хотел. Он понимал, что услышит.

Приходившие к Соларентани не могли утешить его, но могущие утешить — не приходили. Он был больше никому не нужен, несчастный, больной, парализованный. Покаяние рождалось в нем мучительно, оно не было страхом приближающейся расплаты, ибо она уже пришла, но следствием мучительной безысходности.

…Гаэтана молча озирала мессира Ладзаро. Последнюю неделю он ежедневно приходил к ней, приносил фрукты и книги. Ничего не говорил и тихо исчезал. Он был явно болен — под глазами темнели тени, резче обозначились скулы, глаза стали больше и глубже. Но ей он казался ещё красивее. Наваждение. Гаэтана ненавидела себя. Даже сейчас ей не удавалось побороть дурную страсть. А ведь причина-то его недомогания, наверняка, в том, что потеряв двух любовниц, не может найти третью. Глаза её загорелись. Уж не её ли он теперь обхаживает, мерзкий распутник? Сегодня Ладзаро принёс странный цветок — огромный, белый, с жесткими лепестками. Впервые заговорил, обронив, что эту кувшинку нашёл на герцогской запруде. Снова умолк и быстро вышел. Гаэтана проводила его глазами. Надо уезжать. Там, вдали от всех искушений, она обретёт покой. Боль от потери брата стала уже иной, — привычной, ноющей. Но острота притупилась.

Тихо постучав, вошла Камилла. Лицо ее было растерянным и смеющимся одновременно, но Гаэтана подумала, что это связано с неожиданным и скоропалительным замужеством Камиллы.

— Расскажи наконец, как это произошло? Я ничего не понимаю. Ты же всегда говорила о нём дурно…

— Я была дурочкой. Он — самый лучший на свете!

— Ну, расскажи же все…

— Потом. Я пришла, чтобы рассказать тебе… другое. Сегодня заходил брат. Он выругал меня. Знаешь, за что? За то, что я осуждаю мессира Ладзаро Альмереджи и называю его распутником и прохвостом. Он сказал, что я не должна настраивать тебя против него.

— Что? Ты сказала ему, что я…

Камилла покачала головой.

— Нет. Он сам это сказал.

— Откуда, Господи? Ведь, кроме тебя, об этом никто не знал!

— Не знаю, брат человек святой, Бог весть, что ему открыто, но я ничего ему не говорила, поверь. — Тон Камиллы был непререкаем и тверд. — Он знал это сам.

Мессир Портофино пользовался уважением синьорины, но мысль, что ему известна её тайна, не радовала. Но тут до неё дошёл смысл сказанного подругой.

— Постой… Он сказал, что ты напрасно осуждаешь его? Он… что же… одобряет эту греховную склонность? Ты шутишь?

— Он сказал, что мессир Ладзаро имеет и некоторые достоинства и нельзя выносить приговор человеку до суда Божьего и обливать его презрением.

Гаэтана растерялась. Мессир Портофино не был её духовником, но теперь в ней возникло желание поговорить с ним. Откуда он мог догадаться? Неужели все-таки Камилла проболталась? Возникшее желание, интригующее и навязчивое, смущало её, и по уходе Камиллы, торопливо набросив шаль, Гаэтана направилась в домовую церковь. Мессир Портофино был там — что-то тихо втолковывал ризничему. Заметив её, велел мальчонке подождать его в алтаре. Аурелиано, в общем-то, предвидел этот визит, но причиной тому был не пророческий дар, а житейское здравомыслие.

Гаэтана была девицей нрава нелегкого, и потому не боялась прямых вопросов и не любила ходить вокруг да около.

— Отец Аурелиано, почему вы сказали Камилле, чтобы она не настраивала меня против мессира Ладзаро? Вы же не можете не понимать, что эта страсть греховна. И откуда вы вообще знаете об этом?

— Вы, дочь моя, задаёте слишком много вопросов одновременно, и боюсь, что, ответив на один, я забуду другие. — Не похоже было, что мессир Портофино растерян или склонен отрицать приписываемые ему Камиллой слова. — Мессир Ладзаро… человек неплохой, и не стоит отвергать его за былые прегрешения, синьорина.