Бесова душа - [68]

— Соперницы на любовном пути у тебя, девка, нету. Эта карточка разлуку значит. Дак так оно и есть. Эта — помеха по смыслу-то. Но помеха неживая. Помехой, знамо, война стоит… Убиенья от пули твоему королю тоже не выпадает.

— А вон это чего? С дамой лежит?

— Это, девка, дорога. Дорога длинная.

— А трефовая с виневой парные? С краю, бабуль. Они к чему?

Бабка Авдотья и сама только сейчас пристально обратилась к загадочному соседству двух карт, которые не совсем ладились с благоприятным ходом гадания. Старуха приподняла брови, смуглый лоб углубленно просекли морщины. Вышла некоторая заминка.

— Чужие вроде карты друг дружке, — раздумчиво прошептала бабка Авдотья — больше для себя, чем для Ольги. — Ожиданье в них какое-то особенное. Вроде как двойное. — Но прочитав страх в глазах Ольги, старуха тут же замяла подозрительную разладицу: — Они второго краю. Попутные. Им значенья мало отведено. Главное, девка, по центру-то у тебя все хорошо выпало. Вишь, как тут лежат… — И она вдругорядь принялась толковать суть главного сюжета в гадальной раскладке.

От старухи Ольга вышла передохнувшая, внешне успокоенная, но с каким-то неразрешенным сомнением. Если на раскаленную сковороду упадет капля воды, то пойдет шипеть, кружиться, гудеть шмелем, пока не изойдет в пар. Так и восприятие Ольги было раскалено, а любая думка — точно холодная капля на горячий металл. Нынче таких капель у Ольги — целый дождь. В голове — сумбурно от мыслей, тесно толкутся воспоминания. И не понять сразу: чего важное, чего второстепенное, чего пустое; от чего завтра стыдно будет, от чего радостно, а чего схлынет в сонном часе.

Выйдя за калитку, Ольга взяла на сугробе горсть снега, приложила к лицу. Снежный холод придавал покою.

— Проводить, што ль, тебя, девка? — насылалась бабка Авдотья.

— Дойду. В поле волк не напал, у домов не посмеет.

Ольга тихонько побрела по улице. Оглянулась на всякий случай назад. Никого не видать. Пустынно. Тишь. Месяц в небе рогато висит-светит, вокруг него роятся звезды. Снег тускло поблескивает, чуть скрипит под валенками. В тишине крепчает ночной мороз.

Она шла не боясь и забыв про волка. И тут словно молнией, словно острой иглицей пронзило с головы до пят. Сердце захолонуло, дыхание кончилось. Вой… Опять вой. Тот же волчий вой. Близко. И уже не позади, на околице, а впереди, в селе. У завьяловского дома.

16

Кобель обошел распластавшегося в сенях хозяина. Ткнувшись носом в его холодную руку, фыркнул и потянулся мордой к его лицу. Он обнюхал его большую бороду и внимательно вгляделся, прислушался. Изменений никаких не произошло. Старец уже давно лежал с сомкнутыми веками, без движений, на щепе, неожиданно бросив и топор и чурку, из которой что-то вытесывал. Опустив морду к голове старца, кобель лизнул его в лоб. Лоб хозяина стал еще холоднее, чем прежде, — теперь уже в нем совсем не осталось тепла, — такой же холодный и безжизненный, как любой предмет в сенях, как та чурка, из которой хозяин что-то усердно делал.

В сени сторожки наползал сумрак Входная дверь была приоткрыта, свет в этом прогале потерял дневную яркость, и острие брошенного хозяином топора уже не отблескивало, а тускло посвечивало. Кобель постоял в неподвижности, глядя из дверей на темнеющий лес, и, не зная, что предпринять, опять лег под бок старца. Тепло, которое кобель обычно испытывал от тела хозяина, не чувствовалось. Оставалась только надежда: может быть, хозяина настиг какой-то своенравный сон во время работы, и он все же очнется, глубоко вздохнет и отеплеет…

Кобель был голоден. Он уже не один раз подходил к порожней миске, тыкался в нее и отходил, понимая, что никто, кроме хозяина, ее не наполнит. Но тот спал странным, беспробудно-бездыханным сном. Голод был мучителен, но еще мучительнее становилось ощущение потерянности и полного одиночества: кобель всю жизнь провел рядом с хозяином, не отступая от него почти ни на шаг. Перебарывая в себе страх и брезгливость, в надежде, что сможет помочь хозяину пробудиться, он опять склонился над его лицом и стал быстро лизать его холодный лоб. Но вдруг резко отшатнулся, заскулил и выскочил из сеней.

Теперь ему стало казаться, что вместо хозяина в сенях лежит другой человек, не тот, с которым жил долгие годы, — иной, и, быть может, даже не человек, а холодный оборотень. Сбежав с крыльца на снег, кобель решил оглядеть и обнюхать местность поблизости: вдруг что-то напуталось и старец, живой старец, каким-то загадочным образом покинувший сторожку и оставивший в замену неживого двойника, находится где-то у лесу. Кобель ждал, что откуда-то поблизости его окликнут привычным «Эй!» или «Ну!», и тогда он со всех ног кинется на зов; будет счастливо взлаивать, встанет на задние лапы, а передние — положит на грудь хозяину и дотянется до его бороды и теплого дыхания. Старец потреплет его ласковой рукой, и опять станет спокойно, и придет ощущение надежной защиты и давнее чувство спасительного тепла. Это чувство в кобеле сохранилось как инстинкт с того времени, когда он впервые попал, еще кутенком, за пазуху к старцу.

— Топить несешь? — спросил дед Андрей встреченного на тропке к реке мужичонку с корзиной.