Бесова душа - [62]

— Скакнуть к нему, и за морду. Чтоб звуку не дал… Ничего, погодим.

«Чего тут годить? — мысленно возразил Федор. Шальная, скоропалительная страсть овладела им. — Сейчас поближе ступит, и надо брать. Васька-то велик детина, неповоротлив. Пока поднимется, пока подбежит, пока руку занесет. На себя возьму. Нечего томить…»

В рваную промоину облаков опять полнокровно засияла луна. Все казалось обнаженным, каждая полегшая травинка стала различима. Профиль часового тянулся на фоне неба, а дальше, за ним, торчал ствол танковой пушки. Немец полез в карман шинели. Федор не просто угадывал движения его рук, а казалось, сам в его кармане нашаривал пачку сигарет. Сейчас возьмет одну, разомнет, вставит в губы. Потом будет прикуривать, заслоняя горстью огонек зажигалки. Когда прикуриваешь — короткое ослепление: весь мир будто бы на конце сигареты.

Минута выдалась неподходящая: луна светила ярко. Но забористая страсть Федора и ослепляющий огонек немецкой зажигалки безумным порывом подхватили его. Весь на свету, будто голый, Федор кинулся к немцу и с родившейся от страха дикой силой сцапал его пятерней за подбородок, сдавил рот, свирепо завернул ему назад голову. В следующий момент он коленом в позвоночник переломил его, свалил на землю. Немец не пикнул, только что-то хрустнуло в его шейных костях, да через ноздри, уже у лежачего, вырвался выдох. К поваленному часовому подбежал Вася Ломов, тут же забил ему рот кляпом, веревкой стянул руки. Глаза немца, точно стеклянные, жутко сверкали в лунном свете, и казалось, выкатятся из орбит.

Часового отволокли в канаву. Подоспевший Захар снял с немца автомат, а на него, с головы до пояса, надели мешок. Когда луну снова затянуло тучей, Захар дал короткую очередь из немецкого автомата. Ему откликнулись на других постах. Вася Ломов в ту минуту уже подтаскивал на плече живую добычу к безопасной балке.

По дороге назад говорили возбужденно, наперебой. Федора нахваливали, как именинника, предсказывали ему командирскую награду Только Захар шел молча, будто не верил в удачливую разведку и не одобрял Федора.

— Откормленный немец-то попался.

— Скоро похудает…

— Че его на себе переть? Пущай ножками топает.

— Ком! Ком! Пошел, тебе говорят!

— Дурня валяет. Идти не хочет.

Плененного немца пробовали ставить на ноги, но он шатался, падал на колени и на бок. Его трясли, надеясь привести в чувство, покрикивали на него, но тот оставался неустойчив.

— Ничего, на себе допрем. На месте ведро воды на рожу выльем — отойдет.

Группа кое-как затиснулась в небольшую землянку командира батальона. Копотный огонек над гильзой освещал счастливые лица. Улыбающийся Яков Ильич стоял рядом с майором Гришиным, тоже принимал доклад.

— Приказ выполнили. Вернулись без потерь. Отличился рядовой Завьялов. Он его… — отчитался Захар.

— Молодцы, хлопцы! Развяжите. — Командир отступил в сторону, чтобы свет падал на «языка».

Вася Ломов стащил с немца мешок, выдернул у него изо рта грязный тряпочный кляп. Голова немца с темно-синими пятнами на лице (следы железной пятерни Федора) повисла, кровавая пена капала с нижней, онемелой губы. Яков Ильич подошел поближе, за челку приподнял его обвислую голову, заглянул в лицо и брезгливо отвернулся:

— Товарищи, да он уж мертвый.

Все недоуменно переглянулись, обступили немецкого солдата, который безжизненно сидел на земле, раскорячив ноги. Федор аж задохнулся от обиды.

— Эх, бесова душа! — в сердцах вырвалось у него. — Переборщил! Перегнул башку-то…

— Покойника убрать и всем идти спать! — сухо приказал Гришин.

Все сокровенные Федоровы мечты — в тартарары.

От командировой землянки уходили расстроенные. Дохлого «языка» свалили в лесной ров, как мешок с дерьмом.

— Зря волок этого кабана. Плечо отнимается, — бубнил Вася Ломов. — Говорил тебе, Федь, мне надобно его шмякать. Я б его ваккуратно. Ты ему шейный хрящ своротил.

— Говорил, говорил, — огрызался Федор. — Не надорвался! Сам накудахтал прежде времени: повезло, повезло… Разве я хотел, чтоб он сдох?

Захар по-прежнему отмалчивался, и Федора это пуще всего угнетало. Хуже нет, когда за тобой провинность, а итоговое объяснение оттягивается. Да и вина-то перед тем, с кем хлебаешь из одного котелка.

На короткий отдых солдаты приютились в хлипком, наскоро сложенном шалаше. Федор медлил забираться под его щелистую крышу, окликнул Захара:

— Слышишь, земеля, поди на минутку. Два слова сказать хочу.

Щеки Федора пылали от стыда, но потемки заболоченного осинника, куда забрался в нелепом перенаступлении батальон, лежали густые, даже глаз не разглядеть в метре от собеседника. И благо. Так с Захаром говорить было проще.

— Отпусти меня, земеля, еще раз к ним. Один схожу. Вдруг чего выйдет.

— Не выйдет, — угрюмо ответил Захар. Помолчал. — Чего тебя понесло? Говорено же было: сидеть в прикрытии. Хорошо, Васька тебя за задницу не зацепил. Нашумели бы, других погубили… Награды, что ль, захотелось?

— Домой мне, земеля, захотелось, — признался Федор. — Думаю, командир мне награду, а я поторгуюсь. Заместо награды пару суток отпуска выпрошу. Село родное тянет… Ежели бы я сразу на войну уехал, может, и не так бы было. А то ведь я еще целый крюк дал… От судимости-то я теперь уж отмытый. Мне бы своим показаться. А потом, как говорят, с чистой совестью опять сюда. — Федор замолчал. Он вспомнил, как сидел на замшелом бревне на угоре и глядел на крыши Раменского. Тогдашний взгляд был у него тяжел, темен. Сейчас бы он другими глазами смотрел. — Кажется, век дома-то не был… А башку-то я немцу с перепугу закрутил. Луна еще светила. Не рассчитал.