Бесики - [209]

Бесики стоял в своей камере, приникнув к узкому отверстию, и не мог оторвать глаз от этого зрелища.

Вот они сидят прямо против дворца, не зная, что такое царский гнев, не страшась мести и доноса. Они свободны и могут идти, куда им вздумается. Если ночь застигнет их в пути, они расстелят бурки на земле и уснут на них, как на самой мягкой постели. Вольно дышится им, и недаром они поют:

Двое нас, ты да я,

Друг мой, бурка моя.

Прикорнём под кустом —

Вот и будет наш дом…

А какую песню спеть сейчас Бесики? В камере темно, хоть глаз выколи. На холодном полу нет даже охапки соломы, чтобы прилечь.

Пламя желаний томит и сжигает меня,

Вздыхаю и плачу, горе терзает меня,

Птица жизни моей покидает меня.

Чёрное войско тоски обступает меня.

Бесики глядит не отрываясь на ярко освещённые окна дворца. Он знает, какой комнате принадлежит каждое из этих окон. Почти все они освещены. Может быть, и Анна, вот так же, прильнув к своему окну, смотрит в ночь, на тёмную башню, в которой заточён её возлюбленный.

Бесики отходит от бойницы и опускается на холодный пол; перед его глазами встаёт ярко освещённый дворцовый зал, полный пирующих гостей. Во главе стола, под позолоченным балдахином, сидит царь, рядом с ним царевич и почётный гость. Все взгляды устремлены на Бесики, который, подыгрывая себе на сазе, произносит нараспев, по восточному обычаю, хвалебные стихи.

Сверкают алмазами хрустальные подвески канделябров.

Звонкой и чистой струёй льётся под сводами голос Бесики, но не хвалебная и не любовная песнь получается у него, а нечто иное:

Я утратил ту, что жизнью моей была,

Я утратил блаженство, радость во мне умерла.

Я утратил рай, я низвергнут в пучину зла,

Я утратил звезду, что к счастью меня вела,

Я утратил Минерву, чья мудрость — светлее дня.

Холод скоро вернул Бесики к действительности. Исчез сверкающий зал, вокруг опять было темно.

Дрожь прошла по телу Бесики. Он поднялся с пола, отыскал бойницу и снова устремил взор в тёмное пространство. Дворец со своими горящими окнами похож был на сказочного многоглазого дракона. Чудовище дышало огнём, рассыпая вокруг разноцветные искры, и время от времени с треском, шипением и свистом выбрасывало в небо красные, зелёные и жёлтые огненные полосы. ещё вчера этот фейерверк доставил бы наслаждение Бесики, который любил потешные огни и восхищался искусством шваба — пиротехника Якоба; но сейчас эти взлетающие в небо ракеты только наводили на него ужас.

Взошла комета — кровавый свет среди ночи.

Мир несчастий и бед глядит мне в очи.

Неужели это Анна уговорила царя заточить Бесики в темницу и сейчас ломает руки в раскаянии?

А может быть, это Чабуа наябедничал на него? Пет, конечно, это Анна приказала бросить его в темницу, чтобы отомстить ему.

«Сама приду посмотреть на тебя, когда ты будешь покойником», — вспомнил он её слова. Уж не хочет ли она целовать его отсечённую голову, как Иродиада?

Со двора донёсся до него звук шагов. Через некоторое время звякнул ключ в замке, дверь со скрипом отворилась, и вошли судья Теймураз Цицишвили, секретарь Товар Бегтабегишвили и чиновник для допроса — Давид Херхеулидзе в сопровождении двух тюремных стражей с факелами. Лицо Бесики осветилось надеждой: он хорошо знал всех троих и даже был с ними в дружбе.

Стражи укрепили светильники в бойницах и принесли скамью для царских чиновников. Все трое сели. Бесики хотел поздороваться с ними, но они не дали ему этой возможности — так сурово и холодно глядели они на него.

— По повелению его величества, царя Ираклия, — начал судья Теймураз, — должен быть подвергнут допросу приближённый царевича Левана Бесарион Габашвили, сын Священника Захарии Габашвили, именуемый при дворе и называющий себя в своих писаниях Бесики. Давид Херхеулидзе, приступай к допросу.

— Как твоё имя? — спросил Херхеулидзе.

— Будто не знаешь! — горько улыбнулся Бесики. — Ведь у тебя всё уже записано!

— Отвечай, когда спрашивают! — закричал Херхеулидзе, выкатив глаза.

Бесики рассердился, губы его тронула презрительнонасмешливая улыбка.

— А если не отвечу?

— А если не ответишь, тогда, — Херхеулидзе обернулся к двери и крикнул: — Джалил, сюда!

В камеру вошёл рыжебородый палач. Он нёс в руках орудия своего мрачного ремесла. Швырнув их в угол, палач воззрился на царских чиновников в ожидании дальнейших приказаний.

— Ну-ка, заставь его заговорить, Джалил! — сказал Херхеулидзе, показывая глазами на узника.

Джалил выбрал из числа своих орудий плетёный ремень, к концам которого были прикреплены палки для закручивания. Потом он подошёл к Бесики и, вывернув ему руку привычным и быстрым движением, заставил поэта упасть на колени перед судьями; вслед за этим он схватил и другую руку Бесики, вывернул их обе ему за спину и крепко стянул ремнём, концы которого стал закручивать палками всё туже и туже, пока по вздрагиванию лопаток жертвы не убедился, что следующий оборот палок сделает боль нестерпимой.

Оскорблённый до глубины души, Бесики глядел на чиновника, кусая губы от боли. Он до последней минуты не принимал происходящего всерьёз и думал, что чиновники только притворяются грозными, чтобы напугать его, а затем добродушно посмеяться над ним. По сейчас он понял, что всё это — не шутка. Эти важные чиновники, ещё вчера подобострастно улыбавшиеся Бесики и считавшие за честь его дружбу, сейчас обращались с ним, как с преступником, и держали себя так, как будто никогда не были знакомы с ним.