Беседы со Сталиным - [45]

Жданов сообщил о замечании Сталина в отношении книги стихов о любви К. Симонова: «Надо было напечатать всего два экземпляра – один для нее и один для него!» При этом Сталин с притворной скромностью улыбнулся, а остальные расхохотались.

Вечер не смог пройти без пошлости конечно же со стороны Берии. Меня заставили выпить небольшой стакан перцовки – крепкой водки с перцем. Хихикая, Берия пояснил, что этот спиртной напиток плохо влияет на половые железы, и при этом прибег к самым непристойным выражениям. Сталин пристально глядел на меня, пока говорил Берия, и был готов расхохотаться, но сохранил серьезность, заметив мой недовольный вид.

Даже если не считать этого случая, я не мог отделаться от мысли о бросающейся в глаза схожести между Берией и официальным лицом белградской королевской полиции Вуйковичем; это даже достигло такой степени, будто я нахожусь в мясистых и влажных лапах Вуйковича – Берии.

Однако самым важным из всего я считал атмосферу, которая нависала над словами и за их пределами на протяжении всех шести часов того ужина. За тем, что говорилось, было заметно нечто более важное – что-то такое, о чем следовало бы говорить, но никто этого делать не осмеливался. Навязываемый разговор и выбор тем заставляли это нечто казаться вполне реальным, почти постижимым умом. Внутренне я даже был уверен в содержании этого: то была критика Тито и югославского Центрального комитета. В той ситуации я расценил бы такую критику как равносильную вербовке меня со стороны Советского правительства. Жданов проявлял особую энергию, но не каким-либо конкретным, ощутимым образом, а придавая определенную степень сердечности и даже близости разговору со мной. Берия глазел на меня своими затуманенными зелеными глазищами, а из его квадратного мокрого рта как будто вытекала неуклюжая ирония. Над всеми ними стоял Сталин – внимательный, исключительно сдержанный и холодный.

Немые паузы между темами становились все продолжительнее, и напряжение росло как внутри, так и вокруг меня. Я быстро выработал стратегию сопротивления. Очевидно, подсознательно она готовилась во мне еще раньше. Я просто укажу, что не вижу никакой разницы между югославскими и советскими руководителями, что у них одни и те же цели и тому подобное. Молчаливое, упрямое сопротивление вскипало внутри меня, и хотя никогда ранее я не испытывал никаких внутренних колебаний, тем не менее, зная себя, знал и то, что моя оборонительная позиция может легко перерасти в наступательную, если Сталин и остальные навяжут мне дилемму выбора между ними и моей совестью – или, в данных обстоятельствах, между их партией и моей, между Югославией и СССР.

Для того чтобы подготовить почву, я несколько раз мельком упомянул Тито и мой Центральный комитет, но таким образом, что это не могло привести к тому, что мои собеседники начнут действовать.

Попытка Сталина привнести личные, интимные элементы оказалась тщетной. Вспомнив о своем приглашении в 1946 году, переданном через Тито, он спросил меня:

– А почему вы не приехали в Крым? Почему не приняли мое приглашение?

Я ожидал этого вопроса и тем не менее был довольно неприятно удивлен тем, что Сталин об этом не забыл. Я объяснил:

– Я ждал приглашения через советское посольство. Считал неудобным навязываться и беспокоить вас.

– Чепуха, совсем никакого беспокойства. Вы просто не захотели приехать! – пытал меня Сталин.

Но я ушел в себя, в прохладную сдержанность и молчание.

Так ничего и не произошло. Сталин и его группа холодных, расчетливых заговорщиков – потому что я их таковыми считал – определенно заметили мое сопротивление. Это было как раз то, чего я и хотел. Я ускользнул от них, а они не осмелились провоцировать это сопротивление. Они, вероятно, подумали, что избежали преждевременного и вследствие этого ошибочного шага, но я раскусил эту коварную игру и чувствовал в себе внутреннюю, до тех пор незнакомую силу, которая была способна перебороть даже ту, которой я жил.

Сталин закончил ужин, подняв тост в память Ленина:

– Давайте выпьем за память Владимира Ильича, нашего вождя, нашего учителя – нашего всего!

Мы все встали и выпили в молчаливой торжественности, о чем по причине нетрезвости скоро и забыли, но Сталин продолжал сохранять серьезное, важное и даже мрачное выражение.

Мы вышли из-за стола, но прежде, чем начали расходиться, Сталин включил огромный автоматический проигрыватель. Он даже попробовал танцевать в стиле своей родины. Можно было заметить, что Сталин не лишен чувства ритма. Однако скоро он остановился, безропотно объяснив:

– Возраст ко мне подкрался, я уже старик! Но его помощники – или, лучше сказать, придворные – начали заверять его:

– Нет, нет, ерунда. Вы прекрасно выглядите. Вы великолепно держитесь. Да, действительно, в вашем возрасте…

Потом Сталин поставил пластинку, на которой колоратура певца сопровождалась собачьим воем и лаем. Он засмеялся в преувеличенном, безудержном веселье, но, заметив непонимание и неудовольствие на моем лице, объяснил, как будто почти извиняясь:

– Ну, все-таки это умно, дьявольски умно. Все остальные еще оставались, а мы уже готовились уходить. Говорить было действительно больше не о чем после такого длительного заседания, на котором было обсуждено все, за исключением причины, по которой состоялся ужин.