Беседы о доме, о Москве, об Иерусалиме - [2]

И вот я пришла в ее школу. По лестницам сновали чопорные девицы в коричневых формах и коричневых же чулках (в этом элитном спецзаведении были полувоенные порядки). Моя подружка толкнула меня локтем и прошептала: "Вот твоя Рубина по лестнице спускается". Я увидела смуглую, худенькую, похожую на испанку, девочку.

"Кто тут меня спрашивал?" – довольно недружелюбно и совсем не "по-дворянски", спросила она.

"Ну, я," – неожиданно оробев, выдавила я.

"Ну, и что тебе нужно?"

"Да ничего" – и, ощущая каждой клеткой своего тела, что тут никто не рад моему визиту, попятилась, поскользнулась на лестнице и свалилась под смешки пробегавших первоклашек…

…А подружились мы через несколько лет, когда обе уже учились в консерватории. Просто как-то случайно встретились в курилке под лестницей. Нас кто-то представил, и я сказала, что мы уже знакомы. Под хохот окружающих я в лицах поведала грустную историю нашей встречи, а Дина, которая, между прочим, смеялась громче других, заявила, что я все выдумала, потому что она человек, на самом деле, "мягкий и пушистый"…

Мы уже вроде все про тебя знаем: про домашних, о которых ты писала во многих своих рассказах и повестях. Даже про своего пса Кондрата ты написала в замечательном, на мой взгляд, эссе "Я и ты под персиковыми облаками". И, тем не менее, мне кажется, что есть области жизни, которых ты в своей прозе никогда не касаешься. Каких именно тем ты стараешься избегать?

Прежде я хочу тебя поправить насчет этого "знаем-знаем все про вас". Это тоже обманка. Представление героев моих повестей, романов, рассказов, совпадающих по именам и статусу с моими близкими, еще не есть приглашение в мою реальную жизнь. Существует уйма вещей, которые я предпочитаю не выставлять на обозрение.

Есть темы, болезненно для меня важные, – например, тема вины, – с которыми я предпочитаю расправляться при помощи "посторонних" героев, которые выглядят совершенно "сочиненными" – как героиня в "Высокой воде венецианцев".

То есть творчество – как способ избавиться от собственных комплексов, проблем и переживаний?

Это способ жизни любого писателя.

А вот на какую тему ты бы ни с кем никогда бы не разговаривала?

Я в своих текстах практически никогда не касаюсь интимных сфер своей жизни, – то, что любят делать многие писатели. Я и в быту, с близкими, достаточно закрытый человек.

Темы, на которые иногда со мной беседует дочь, бывают для меня причиной некоторой оторопелости. Я со своей мамой никогда эти темы не обсуждала.

А ты поддерживаешь эти разговоры?

Смущенно поддерживаю. Потому что уклоняться от ответов было бы нечестно. В конце концов, это моя дочь, и я хочу, чтобы она оставалась близким мне человеком.

Просто она выросла в Израиле, а там принято свободно обмениваться мнениями по любой, самой интимной теме. Там на уроках все это обсуждают. Вообще, все очень открыто и даже превращено в игру. Например, прощаясь с Евой перед нашим отъездом в Москву, одноклассники подарили ей брелок: резиновую пищалку в форме карикатурного мужского члена. Я спросила:

– Ты собираешься с этим прийти в новый класс, в новую школу?

– Конечно! – ответила она весело.

– Ты сошла с ума, – сказала я.

При этом разговоре присутствовал Игорь Губерман, который не замедлил вставить:

– А, по-моему, замечательно и правильно! И учительницам давно уже пора познакомиться с этим предметом.

Вообще, поразительно – как эти новые люди смелы, раскованны в общении и главное – как свободно они называют все своими именами. Но это еще и особенность языка. Иврит – очень смысловой язык. Он не любит туманностей.

То, что жизнь влияет на литературу – это понятно, собственно, литература – порождение реальности. Но влияют ли твои собственные произведения на твою жизнь?

Еще как! У меня даже есть эссе на эту тему – "Послесловие к сюжету"… Конечно, влияют. Убеждена, что этот мир создавался определенным замыслом – соответственно, внутри этого замысла существует бесчисленное многообразие ходов и поворотов, мистических переплетений тем. Более того, мне кажется, все литературные произведения – которые только еще должны быть написаны – уже существуют. Часто испытываю ощущение, что я не сочиняю то или иное слово или эпизод, а угадываю, нащупываю то, что уже написано.

Я хотела спросить еще вот о чем. В "Высокой воде венецианцев" твоя героиня – ты или, допустим, не совсем ты, – смертельно больна, в романе " Вот идет Мессия" собственный сын тебя убивает. Ты сама утверждаешь, что слово материально. Не боишься ли ты привести в действие некий таинственный механизм? Тебе не страшно?

Очень страшно. Очень. Когда писала "Венецианцев", просто тряслась от ужаса. Была уверена, что заболею, потому что проживаю всю историю так осязательно! Очень вживаюсь в шкуру героя, в любое его физическое состояние. Могу сильно вспотеть, если пишу о жаре, даже если дело происходит зимой, в моей холодной иерусалимской квартире. Могу, наоборот, замерзнуть жарким израильским летом, если пишу – как герой ждал кого-то на остановке в мороз. Я вообще очень внушаема моими собственными героями. Всегда обливаюсь слезами в особо патетических местах собственных сочинений, притом, что в жизни насмешлива и абсолютно не слезлива. Пишу и реву белугой. Очень смешно, согласись… Просто мои герои для меня (во время работы над вещью) – гораздо более реальны, чем любой живой натуральный человек со своими идиотскими проблемами…