Беседа с фронтовой медсестрой - [4]
И вот когда меня к Гондовскому послали на курсы усовершенствования - он объяснял все. А я приставала – а это как, а тут как, а как здесь, а зрение как. Ведь присылали иногда черепников, а у них зрения нет. А мозги вроде все нормальные. Так Гондовский все это рассказывал.
Спрашивает - черепников у вас сейчас много? Я говорю - много! Но я не знаю череп, я лучше знаю самого человека (ранения в корпус и конечности – М. М.). Он говорит – оставайтесь у меня. Мне кажется - у вас руки – вот он заметил про руки – что руки нежные очень. Вы подойдете нам. И вот он хотел, чтобы я к нему ушла. Но нет, я не могла бросить свой батальон, свою роту. А кто знает- может, ушла б – и тогда в живых не осталась.
За что всегда благодарили солдаты – вот на финской войне – у них ампутации ног и рук полностью, обмороженные. И вот эти «самоварчики», которые без рук и без ног, у них кожа очень трудно срасталась, а когда срастается - боль! Она стягивает, и вот мне приходилось подходить к нему и растягивать эту кожу, она нежная-нежная, розовенькая, не дотронься, как бы не закровила, и вот очень они были благодарны.
Стрелялись они. Находили где-то пистолеты и пробовали застрелиться. Но нечем стреляться-то. Рук нет, культяпки, а здесь вот так вот разрезано (показывает вдоль). Так вот этими культяпками пробуют застрелить соседа. Потому что сосед уже не может, он теряет рассудок от ужаса – что же с ним сделали!
Я оттуда, с финской, пришла, у меня были обморожены пальцы на ногах. А в это время мода – босоножки появились. И мне так хотелось босоножки! А у меня лапы красные, распухшие, чуть тронешь- кровь идет. Ногтей не видно, нету. А на войне уже, на Отечественной, один раз я поцарапала ногу. Что такое, думаю, иголка, наверное, попала. Ищу – никакой иголки нет. Смотрю – а это у меня ноготок один вырос прямо на кости. А потом я полгода не снимала сапог. Когда сняла - ужаснулась. Это не ноги были, это что-то ужасное. Потому что 44 размер сапог, а у меня 37-й ботиночки.
- Куда отправишь-то? Оттащила его на 50 метров от передовой и заложи в кустах. Кустов нет – в яме. Нету – в окопе старом. Не шевелись! И они у меня лежат до конца боя.
На следующий пункт по вашей книжечке… Туда прибывают, их смотрят, в какой госпиталь отправить: черепной, или с переломами костей, или больного тифом, или ещё какими заболеваниями – куда его отправить, это уже третий пункт от меня, по вашей схеме.
- Да. Вот они там уже во второй эшелон посылают куда-то чего-то.
- Так все умерли давно! Их нет уже. Вот отправили меня в ХППГ.
…Привезли вот одного… Пулевое ранение в лёгкие. Лёгкие загноились, и он стал умирать. И нам его привезли – уже он не дышал. Его взяли, на стол положили, сунули ему между рёбер… и испортили всю перевязочную, потому что гноем залило всё. И он начал дышать, обрызгав всех врачей и всех, кто около него был. Попало мне, что я им испортила все простыни. Вот так. Но это был стационарный уже пункт, у нас было намолочено раненых полно, никто у нас их не взял. Привезли койки и доски. На койки кой-кого положили, кой-кого на доски, а рядом стоял канатный цех, так там вообще раненые все лежали подряд. А Коленьку мы в сторонку, и каждые два часа если б мы ему не давали физиологический раствор в вену, он бы у нас умер. Потом камфору на ночь…
…Присылают раненых, среди раненых один не раненый. «В чём дело?» - «У меня вот тут где-то есть пуля». – «Как есть пуля?» - «В сердце моём пуля». – «Да вы что?» Врач тут смотрит – входное отверстие есть, выходного отверстия нет. «Ну осколочек, может, может тебя штыком кто ткнул?» - «Нет, у меня пуля в сердце». Ну вот мы, значит, потом через некоторое время договорились: в городе Льгове есть рентгеновский аппарат. И мы туда его направили посмотреть, что ж такое у него в сердце. Привели мы, я говорю: «Слушай, машины нет, пойдём пешком». Пошли пешком. Он еле шёл, я сердилась, потому что всё время налетали немецкие самолёты и могли нас стереть. И вот мы пришли, доктор ставит его в аппарат, смотрит: «У вас ничего нет!» Мой как заорал, этот… я его фамилию сейчас не помню… закричал, зашумел и стал вылезать, не как там все вылезают, а прямо вот так, под низ. И в это время, когда он наклонился, в сердце есть пуля, и сердце работает. Мы его не можем никогда углядеть, потому что сердце работает, а когда он наклонился – пуля-то есть! Тот схватил его, поставил так вот боком. «Вот она, - говорит, - ваша пуля!» Меня позвали: «Смотрите, товарищ лейтенант, вон пуля!» Я посмотрела – мать честная, пуля! Я говорю: «Как же ты обратно-то пойдёшь, упадёшь – у меня нет транспорта, а мы не унесём с хромым раненым!» А он и говорит: «Я дойду». И вот мы его туда привезли, мы извинялись все перед ним, и все раненые извинялись: «Прости, друг, мы думали, что тебя штыком кто пощекотал, а ты такую штуку…» И что интересно – ему надо было умирать. Тот эшелон, в котором мы его отправили в Россию, разбомбили. Мы ему дали адреса, несколько штук, чтобы он написал, что же с ним сделают в Москве. Ответа мы не получили. Никто. Вот такой был случай. Такие бывали случаи.
