Беседь течёт в океан - [53]

Бравусов подъехал к повороту. Примерно в этом месте партизаны догнали в тот день парня, который вез сено, спросили, где живет Воронин, как проехать в Мамоновку. Парень ответил не сразу, испуганно оглядывался. Нетерпеливый Бравусов припугнул его винтовкой. А теперь этот парень — председатель сельсовета, дорогой сват Иван Егорович Сыродоев. А могли же сдуру и его кокнуть: ах, ты не хочешь показать, где живет полицай? Вот тебе! Пиф-паф! И никто бы не разбирался. Война. Кто не с нами, тот против…

Бравусов передернул вожжи, стеганул лошадь кнутом и вскоре остановился возле избы Проси. На улице не было ни души, но он по привычке воровато оглянулся по сторонам. Прося оказалась дома, обрадовалась, сказала, что вечером будет ждать.

— Драники будут? — ухмыльнулся Бравусов.

— Могу испечь. Со шкварками. Картошки нынче накопала много.

Довольный ответом Бравусов обнял Просю, крепко, как в молодые годы, поцеловал и направился за порог.

До Вишневки доехал быстро. Привязал коня за грушу-дичку, растущую у высоких глухих ворот. Навстречу вышел хозяин, высокий, сутулый, в старой, замасленной телогрейке, подал широкую мосластую ладонь. Бравусов перед выездом побрился, наодеколонился, потому сразу уловил смрадный запах от Круподерова. Его лицо, заросшее седой щетиной, слезливые глаза с красными веками — все говорило, что человек давно не мылся в бане.

— Я уже тебя дожидаю. Мешки привез? — хрипловатым голосом проскрипел Круподеров. — А то у меня дихвицит на тару.

— Привез. На возу. Нести? — Бравусов думал, что они посидят за столом, поговорят, как старые друзья.

— Неси. Насыплем. А тогды посидим. Перекусим, — Круподеров повернулся и потопал под навес.

Бравусов отметил, что хозяин еще больше усох, сгорбился, старческая шея, изрезанная морщинами-бороздами, торчала из воротника полинявшей клетчатой рубахи.

Под навесом, прикрытая соломой, возвышалась небольшая кучка мелкой картошки. Празднично одетому Бравусову не хотелось пачкать руки, блестящие хромовые сапоги, парадные галифе.

— Ну ты, братец, и выфрантился. Как на свиданне, — ухмыльнулся Круподеров, показав два крупных, как у лошади, желтых зуба.

— Я ж, хвактически, в люди выбрался. В Хатыничах к свату заезжал. Ты ж помнишь финагента Сыродоева? Он теперича председатель сельсовета, мой сват. Сын мой женился на его дочери. Да я и дома лохманы не ношу.

Круподерову не понравилась последняя фраза, поджал сухие, тонкие губы, начал молча набирать картошку в корзину. Бравусов держал мех, а хозяин насыпал. Молча насыпали два меха, завязали их.

— А может, еще насыплем? — глянул на Бравусова.

— Не, Павел Иванович, хватит. Своей мелочи хватает. И крупной накопали достаточно. Нынче, хвактически, благоприятный год.

И слово «мелочи» пришлось не по нутру Круподерову: намек, что он неважный хозяин и картошка у него мелкая.

Потом они обедали. На столе синела литровая банка мутноватой самогонки, стояли миска соленых огурцов, чугунок вареной картошки и сковорода яичницы. Тарелок в доме не было — их заменяли неглубокие алюминиевые миски. В одной из них желтело нарезанное сало. Круподеров разогрелся, снял телогрейку, теперь еще сильнее выпирали из-под рубахи худые, острые плечи. Это сразу бросилось в глаза гостю, потому что он помнил Круподерова могучим здоровяком, которого боялся весь район. От его кулаков трещали сельсоветские столы. В деревнях, куда он приезжал, сразу увеличивалась сдача молока, мяса, яиц, шерсти. Выбивать налоги и поставки он был большой мастер.

— Где ж твоя жена, Павел Иванович? — спросил гость.

— Катанула в Мугулев. К сыну. Внучата есть там. Ее сын, ее внуки, — вздохнул Круподеров.

— А твои дети далеко?

— Далеко. Сын в Донецке. Дочка в Караганде. Жена ж, первая, скурвилась. Ну, как меня упекли в тюрягу. Ждать она не захотела. Шахтер из соседней деревни завез ее в Донецк. Бабы есть бабы, Устинович, сам знаешь. После войны голодали люди. Я сам, бывало, корочкой хлеба да луковицей обедал. А семью обеспечивал. Вот она и отблагодарила. Твою мать, шкура барабанная, — на щетинистых щеках Круподерова тяжело шевельнулись желваки, судорожно сжался «железный» кулак искалеченной в детстве руки.

— Что ж ты хотел? Чтобы она десять лет, хвактически, постилась? Если привыкла до скоромного…

— Ну, пусть сама скурвилась. Так и детей против меня наштрополила. Сын уже знал, кто я есть. Ему тринадцать лет было. Ну, когда со мной беда случилась. Теперитька ему сорок пять. Как-то приезжал. А дочка и глаз не показывает. Ох, сволочная жизнь. Давай выпьем.

Налил самогонки в мутные стаканы.

— Давай за наших детей. Мой сын, тоже Володька, уже директор школы в Белой Горе. Ему тридцать пять. Совсем еще молодой. Жена его — дочка Сыродоева.

— Ты уже говорил про ета. Помню Сыродоева. Шустрый, верткий был финагент. Хорошо, давай за детей. Пусть и моим икнется.

Выпили, захрустели солеными огурцами.

— Как ты мог тогда погореть? Хвактичеки, опытный, матерый волк.

— Ат, по дурости. Кругликов подвел, собака. Да и я малость зарвался. У меня была большая власть в районе. Предрайисполкома был для меня не начальник. Только первый секретарь по партийной линии. Что ты! Едри твою вошь! Уполномоченный Наркомата СССР! В сорок четвертом в Минске еще были немцы, а я начал руководить в Лобановке. Контору строил в самом центре… У тебя, Устинович, сколько классов?