Бернард Шоу - [27]

Взгляните хотя бы на эти выдержки:

«В наш век уж так заведено: бьется человек, выбивается в люди — и давай другими помыкать».

«Действующая ныне система передачи государственной земли и капитала в аренду частным лицам со всей очевидностью поделила общество на враждебные классы: на одном полюсе — отменный аппетит за пустым столом, на другом — яства и немощные едоки».

«Неразумно, прикрываясь интересами дела, доверять государственные земли частным лицам, ибо они с похвальным постоянством эти земли губят».

«Правительство в теперешнем его виде имеет столько же оснований представлять государство, сколько лондонский дым — называться погодой».

Но Шоу понимал, что верность Марксу Фабианское общество сохранит, лишь отменив литературные фейерверки и ввязавшись в войну с фактами и цифрами в руках. Он нашел для этого и подходящего человека.

В 1879 году на дебаты в Общество изысканий захаживал широкобровый молодой человек — коренастый, с миниатюрной кистью и маленькими ножками, чертами лица походивший на Наполеона III. Он занимал важный пост в государственном аппарате и в политике был последователем Милля. Это был Сидней Уэбб.

Шоу признавался мне: «За всю жизнь мне только раз удалось сделать стоящее дело — я повстречал в дискуссионном клубе Сиднея Уэбба и навязался со знакомством. Мы отлично дополняли друг друга. Чего не знал я, то знал он, и, наоборот, — впрочем, последнее бывало редко. Он знал все ходы и выходы, а я толкался в открытую дверь. Он англичанин, я ирландец. В делах политики и власти он собаку съел, а я был молокососом. Он был чертовски способным человеком и держался с достоинством, я же был — богема. Он был неутомимым исследователем, я больше полагался на догадку и наитие. Художник и метафизик, я был в его глазах уродом, правда, умным, занятным и в общем-то излечимым. В довершение всего он был человек простой, холостой, самостоятельный — как скажет, так и сделает. У меня же был драматический склад характера, я не чувствовал за собою цельности и мог свободно раствориться в пятистах лицах, как Шекспир или Мольер, Дюма или Диккенс. Словом, откуда ни посмотреть — лучшего союзника мне было не найти. И я ухватился за него так крепко, как только мог».

Если продолжить сей перечень контрастов в маколеевском духе, то обнаружится, что героями этого содружества были оба партнера. Драматические способности Шоу делали его яркой фигурой; он так ловко выезжал на них, что нередко вызывал упреки в саморекламе. Таланты Уэбба, напротив, заявляли о себе без помпы. С газетами Уэбб не умел и не любил иметь дела, а Шоу без газет было просто нечего делать. Уэбб относился к себе ровно, без надуманных сложностей и в герои не лез — в герои его тащил за уши Шоу для собственного удовольствия. Да, быть возле Шоу и не оказаться героем было не так уж просто.

В те давние дни, когда Шоу еще ничего не натворил, кроме романов, к которым не желал притронуться ни один издатель, — в те дни он высказался, что его репутация возрастает с каждым очередным провалом. Он похвалялся, что таких репутаций у него накопилось пятнадцать. Иное дело Уэбб. «Какие там пятнадцать» репутаций! Удивительный и единственный в своем роде труд Уэбба одним разом принесет ему хоть и позднюю, но верную славу. Без Шоу здесь не обошлось: он предвидел этот триумф, он придумал великого Сиднея Уэбба задолго до того, как великий Сидней объявился собственной персоной. Уэбб не умел выставляться, а для Шоу позерство было второй натурой, он и для приятеля постарается. Пришлась кстати и буффонада: Уэбб был отнюдь не без юмора, но балаганить не умел, и, когда была нужда разрядить атмосферу шуткой, Шоу всегда поспевал ему на помощь.

В общем, что и говорить, пара была идеальная. Кроме того, как и всех фабианцев, их связывали стыд при виде всего, что творилось вокруг, и страстная мечта (которую дети у Толстого называли мечтой об исправлении мира)[25] сделать для людей что-нибудь получше того, что делал с ними капитализм.

Шоу поделился с Уэббом своим открытием: в Лондоне основалось некое Фабианское общество. Несколько следующих дней они провели в Уайтхолле, обсуждали, прикидывали, примеривались. Уэбб легко поддавался на уговоры. На собрании нового Общества он почувствовал себя, как и Шоу, в своей тарелке.

Еще один новобранец фабианской армии был ходячей энциклопедией. В юности на него так и сыпались награды, подарки, стипендии. Да и немудрено, что на любом испытании он выходил первым: единым взглядом он схватывал самую суть предмета и накрепко запечатлевал ее в сознании, удерживая в памяти любую мелочь, если только она заинтересовывала его. Ума — палата, и порядок в ней такой образцовый, что ее не захламить никакому новому знанию. Уэбб не умел впадать в уныние, страстно жаждал знаний, горел желанием послужить обществу, так что он и фабианцы друг другу подошли. Не беда, что руки у него не в мозолях, что не умеет он залатать прокол на шине или забить гвоздь: у него хорошо работает голова, на слове его не поймаешь — такой забьет одними фактами.

Привлекли фабианцы и Сиднея Оливье, красавца аристократа с революционными взглядами, который служил вместе с Уэббом в Министерстве колоний. Опекаемое доселе Блэндом вкупе с женой, умной и обаятельной Эдит Несбит, Общество вскоре перейдет под руководство четверки: Шоу, Уэбба, Оливье и его университетского приятеля Грэама Уоллеса. Все четверо стали членами хэмстедского Клуба истории, выросшего из кружка по изучению марксизма. Здесь «одна молодая русская дама обрушивала на нас «Капитал» по-французски, покуда хватало нашего терпения и мы не начинали ссориться».