Берлин – Москва. Пешее путешествие - [38]

Дождь лил ручьями, но чем ближе я подходил к проспекту, тем чаще по дороге встречались возбужденно спорящие люди. Развернув дождевик до щиколоток, я набросил капюшон и последовал за толпой. Избирательные участки закрылись, оппозиция собиралась теперь на городских площадях – они все еще верили в победу. Я оглянулся в поисках «краповых беретов», но увидел лишь наблюдателей ЕС и съемочные группы. Подразделение, про которое я точно знал, что оно было в боевой готовности, определенно скрывалось где-то поблизости. Этим вечером я не увидел ни одного наряда милиции, но о ее присутствии можно было догадаться по дрожанию рук и голосов. Пожилые люди, которым нечего было терять, ходили с изготовленными вручную плакатами, как гротескные старики, которые болтают об НЛО и Страшном суде на пешеходных улицах западных городов, но эти держали в руках петиции о своих пропавших сыновьях.

Напряжение передавалось другим. Тяжелее всего приходилось молодому американскому телерепортеру. Он напоминал мне мормона-миссионера из тех, что появлялись в Берлине: темно-синий костюм из супермаркета, полосатый галстук, сильные крестьянские руки и все время с напарником. Но этот стоял один. Он был воплощенным страданием и вызывал у меня жалость. Ему нужно было сказать в камеру два коротких предложения, он делал десять, двадцать дублей, и у него ничего не получалось. Он брал себя в руки, пытался снова, он тренировался. Он делал упражнения для снятия стресса. Руки на затылок, голову назад, сделать наклон, руки в стороны. Он дрожал. Он почти выл от бешенства, страха и стыда. Я отвернулся и пошел дальше.

Незнакомец попросил у меня сигарету и тут же забыл о своей просьбе.

– Что мы за нация?

Смеясь и качая головой, счастливый от несчастья, он показал на свистящую и скандирующую толпу и ответил сам:

– Никакая.

Он подставил лицо струям дождя.

– Из Берлина, так, ясно. Вы, немцы, молодцы. Вы – нация.

Он снова засмеялся своим приподнятым печальным смехом, затем вспомнил о своей просьбе.

– Вы курите?

– Нет.

– Я тоже не курю. Но сегодня хочу курить.

Собрания под дождем всегда безнадежны, а тут еще погасли те немногие источники света, которые принесла с собой оппозиция, – ораторы то и дело срывали голос, а громкоговоритель постоянно ломался. Толпа, закоченев от дождя и напряжения, согревала себя своим собственным криком. «Беларусь – свобода! Беларусь – свобода!» Это помогало, становилось лучше, физически лучше, каждый присоединял свою маленькую личную дрожь и свой маленький презренный страх к огромному хору, слова воспламеняли, возносили, влажные от дождя лица начинали сиять, изумленные мощью своих тысячекратно усиленных голосов: недоверчиво, с надеждой, с радостью.

Началось ликование, послышался смех, некогда запечатленный классиками революционной фотографии, где радость всегда выглядит такой свободной, именно благодаря самой этой только что обретенной свободе.

Дождь прекратился, и я пошел по ночному городу. Я услышал звуки аккордеона. На автобусной остановке сидел человек и играл мелодии неизвестных мне песен, то изумительно нежно, то снова яростно. Вокруг стояли люди и слушали. Под конец он заиграл удивительно тихо и размеренно, мне пришлось протиснуться вперед, чтобы услышать его. В ночном Минске было не так много оживленных мест, сегодня ночью таким местом была эта остановка, много минчан ожидали троллейбус и обсуждали последние события.

Я вернулся в гостиницу. С проститутками здесь все обстояло очень просто. Они сидели группой слева, в сумеречном холле, и едва я поднялся в комнату, как раздался звонок, и какая-то Наташа предложила навестить меня. Она беспокоила меня только потому, что я не обратил внимания на ее написанную от руки и аккуратно при помощи линейки оторванную от клетчатого листа записку, которая лежала на телефонном столике, и не набрал ее номер, а также не позвонил ее подруге Нине из другой записки, написанной таким же детским школьным почерком. Так было всегда, независимо от того, когда я возвращался домой.

Я поднялся на двадцать второй этаж в верхний бар. Здесь три девицы всеми доступными им средствами вербовали клиентов: танцевали перед каждым, оголялись и демонстрировали то, что имели. Но ничто не помогало. Революционные ночи плохо сказываются на бизнесе. Даже залитые дождем. Даже проигранные. Я спустился в нижний бар. Его хозяин вчера вечером ударом кулака уложил на пол одного из посетителей – тот этого заслуживал. Сегодня огромный толстый Михаил проводил здесь вечер со своими нервными друзьями в черных кожаных куртках. Он то и дело окидывал взглядом зал, и только когда он поднялся с места, я увидел, насколько он на самом деле огромен. Богатырь. Он подошел к бару, пожал мне руку, мы посмотрели друг другу в глаза.

– Я сразу все понял.

Он все еще тряс мне руку.

– Я сразу понял, что ты солдат.

Я кивнул, он кивнул в ответ и опять вернулся к друзьям.

Ночь была беспокойной, я слышал шум и ворочался в постели. Это напоминало вечер накануне перехода через Одер и дни, проведенные в Белостоке, только с каждым разом все становилось серьезнее. Утром начиналась последняя треть пути, и то, что лежало по ту сторону Минска, находилось за пределами моего воображения. До сих пор я имел некоторое представление о дороге, и на крайний случай были припасены один-два адреса. Теперь с этим было покончено. Вновь и вновь подолгу звонил телефон, я накрыл голову подушкой, но это было бесполезно, так как вскоре раздался стук в дверь. Наташа была весьма настойчивой.