Берлин-Александерплац - [28]

Он обращается к безработному молодому слесарю, тот удивленно смотрит на него и отставляет свою кружку.

— Вот ты смеешься надо мной, Рихард, а почему? Потому, может быть, что ты женат? Тебе теперь двадцать один год, твоей жене восемнадцать, а что ты видел от жизни? Самый пустяк, и даже того меньше. Не о девках же с тобой говорить? В сосунках ты еще, может, и знаешь толк — твой крикун тебе по ночам спать не дает. А что ты еще знаешь? То-то!

Францевой повязкой завладевает шлифовальщик Георг Дреске, тридцати девяти лет, недавно уволенный с завода.

— На повязке, Орге, сколько ни смотри, — говорит Франц, — ничего не написано такого, за что нельзя было бы отвечать. Я ведь тоже удрал с фронта в восемнадцатом, не хуже твоего, а что толку? Красная ли повязка у человека, золотая или черно-бело-красная — от этого сигара не слаще. Все дело в табаке, старина, чтоб и оберточный лист и подлист были хороши и чтоб была сигара правильно скатана и высушена, и главное дело — какой табак. Вот что я скажу. Чего мы добились, Орге, скажи по совести?

Тот спокойно кладет повязку перед собой на стойку и, прихлебывая, говорит не спеша, иногда заикаясь:

— Гляжу я на тебя, Франц, и диву даюсь. Я тебя ведь давно знаю, под Аррасом и под Ковно вместе были. Здорово они тебя охмурили.

— Это ты насчет повязки, что ли?

— Да насчет всего вообще. Брось-ка ты это дело. Тебе-то уж, кажется, не пристало бегать в таком виде.

Тогда Франц встает. Рихарда Вернера, молодого слесаря в зеленой рубашке с отложным воротником, который хочет его о чем-то спросить, он просто отодвигает в сторону.

— Нет, нет, Рихардхен, парень ты свой, но здесь разговор не для детей. Нос у тебя не дорос со мной и с Орге разговаривать, хоть ты на выборах и голосуешь.

Затем он подходит к стойке и задумчиво смотрит на шлифовальщика. За стойкой, против них, на фоне бутылок стоит хозяин в широком синем фартуке и внимательно смотрит на них, опустив толстые руки в раковину для мытья стаканов. Наконец Франц спрашивает:

— Так как же, Орге? Как было дело под Аррасом?

— Сам знаешь как. Раз с фронта бежал — стало быть, знаешь. А теперь вот эту повязку нацепил. Эх, Франц, уж лучше ты бы на ней повесился. Да, здорово тебя обработали.

У Франца очень уверенный вид, и ни на секунду он не сводит глаз с шлифовальщика. Тот заикается и мотает головой.

— Нет, ты вот про Аррас говорил. Давай-ка разберемся. Раз ты был под Аррасом…

— Что ты плетешь, Франц, брось. Да я ничего и не говорил такого, ты, верно, хватил лишнего.

Франц ждет, думает: постой, я уж до тебя доберусь, дурачком прикидываешься, хитришь.

— Ну, конечно же, Орге, под Аррасом мы с тобой были, помнишь наших ребят? Артура Безе, Блюма и этого взводного маленького — как его бишь звали? Такая у него еще фамилия была странная.

— Забыл, не помню.

Что ж, пусть человек болтает. Он под мухой, что с него взять. Это все видят.

— Постой, постой, как же его звали, маленького-то этого, не то Биста, не то Бискра, что-то в этом роде.

Пускай себе говорит, не стоит отвечать, запутается — сам замолчит.

— Ну да, это мы все знаем. Но только я не про то. А вот ты скажи, где мы были потом, когда кончилось под Аррасом, после восемнадцатого года, когда другая заварушка началась — здесь, в Берлине, и в Галле, и в Киле, и…

Но тут Георг Дреске решительно отказывается от дальнейшего разговора. Чушь какая! За этим, что ли, в пивную пришел?

— Кончай, а то сбегу от тебя. Рассказывай сказки малютке Рихарду. Поди-ка сюда, Рихард.

— Я и подойти-то к нему боюсь. Уж больно он воображает, барон, да и только. Теперь он небось водит компанию только с князьями. Как он еще приходит сюда к нам в пивную, такой важный барин?

А ясные глаза Франца в упор глядят в бегающие глаза Дреске…

— Так вот, про это я и говорю, как раз про это, Орге. Стояли мы под Аррасом в восемнадцатом, полевая артиллерия, пехота, зенитная артиллерия, радисты, саперы, всякой твари по паре, все вместе. Ну, а где мы очутились потом, после войны?

(Э, вон он куда гнет, ну, держись, братишка, лучше б тебе этого не касаться.)

— Знаешь, — говорит Дреске, — я сначала пивко допью, а ты, брат, про то, где ты потом побывал, где мотался, где стоял или сидел, справься в своих бумагах, если они при тебе. Ведь торговцу полагается всегда иметь бумаги при себе.

Что, съел? Неужели не понял? Так и запомни. Но все те же спокойные глаза смотрят в хитрый прищур Дреске.

— Четыре года после восемнадцатого жил я в Берлине. С того времени, как война кончилась. Верно, я мотался и ты тоже, а Рихард вот тогда пешком под стол ходил. А ведь здесь и духа Арраса не осталось! Скажешь нет? Инфляция вот была, бумажные деньги, миллионы, миллиарды, и мяса не было, и масла тоже; хуже, чем до войны, это всякий знает, ты тоже, Орге, — а ты говоришь «Аррас»! Вот и соображай, что от всей заварухи нам досталось. Да ничего! Куда там! Мы только бегали да у крестьян картошку таскали.

Революция? Развинти древко знамени, убери знамя в чехол и спрячь всю эту штуку подальше в платяной шкаф. Попроси мать принести тебе ночные туфли и сними огненно-красный галстук. Вы только болтать горазды о революции, ваша республика — просто брак на производстве.