Берлин-Александерплац - [161]

* * *

Вумм, вумм — удар за ударом. Вумм — ветер бьет тараном в ворота. Сшибаясь и сталкиваясь, с треском и грохотом слетаются повелители бури.

…И всю ночь напролет разговор у них идет: как бы стены сокрушить, как бы Франца разбудить…

Говорят — не бойся, Франц, ничего худого мы тебе не сделаем, не станем тебе руки, ноги ломать… Вытащим только тебя из дома, а то за толстыми стенами не слышишь ты нашего зова.

А как вытащим тебя, — увидишь ты нас и услышишь, как Мицци кричит, тебя зовет. И оттает твое сердце, пробудится совесть твоя, воспрянешь ты духом — а сейчас ты сам не свой, не знаем, что и делать с тобой! Сухое дерево — и то застонет, если топор в него всадить. А ты? Ты словно оцепенел, вмерз в свое горе — ничего не видишь, не слышишь. Это хуже худшего. Не уступим, братья, добьемся своего! Ворвемся в барак, протараним стены, выбьем стекла в окнах, сорвем крышу, и когда он увидит нас, услышит предсмертный Миццин вопль, который летит вслед за нами, тогда воспрянет он и поймет все, что с ним случилось. Встряхнуть его надо, нагнать на него страху, поднять его с постели.

И кружат всю ночь над бараком повелители бури.

— Я с него одеяло сорву! — кричит один.

— А я его самого на пол сброшу, — вторит ему другой.

— А я у санитара со стола книгу и пиво смахну, — воет третий.

— А мы лампу разобьем, провода оборвем, — шумят остальные. — Глядишь, пожар начнется, загорится сумасшедший дом, сгорит арестантский барак.

Но Франц зажал уши, замер, лежит не шевельнется. И тянется время: день — ночь, день — ночь… То солнце заглянет в арестантский барак, то снова дождь застучит по крыше.

* * *

У ограды стоит молоденькая девица из деревни и беседует с санитаром.

— А что, видно, что я плакала?

— Нет, только одна щека немного вспухла.

— Какое там щека, все лицо опухло и затылок даже болит, вот как.

Девица всхлипнула и полезла в сумочку за носовым платком, лицо ее сморщилось, будто она что-то кислое съела.

— А что я сделала? Пошла в булочную за хлебом, а там у меня продавщица одна знакомая, я и спрашиваю ее, что она сегодня делает. Она говорит, что идет на бал, который устраивают булочники и пекаря. Скучно ведь дома сидеть, да еще в такую скверную погоду. У нее оказался лишний билет, она и пригласила меня. Билет бесплатный. Не каждая бы это сделала, правда?

— Нет, конечно.

— А вы бы послушали моих родителей, в особенности мать. Не смей идти — и все тут. Да почему же, говорю, там все приличные люди — и мне ведь тоже иной раз хочется повеселиться. И так жизни не видишь. А мать свое: нет и нет, не пустим тебя, погода такая плохая, и отец к тому же нездоров. А я говорю — нет, пойду! И стала тут она меня бить. Вон как отделала! Разве же можно так?

Девица еще пуще заплакала.

— Весь затылок трещит: "Изволь-ка, — говорит мать, — сидеть дома". Это уж чересчур. Почему бы мне не пойти, ведь мне уж двадцать лет, а мать говорит, что я достаточно гуляю по субботам и воскресеньям, но чем же я виновата, что у той барышни билет на четверг?

— Одолжить вам носовой платок?

— Ах, я их уже шесть штук извела, а тут еще насморк, еще бы — весь день плакала! Что я скажу той барышне, с такой щекой и в булочную не покажешься, не то что на бал. А мне так хотелось развлечься! Вот тоже эта история с Зеппом, вашим товарищем. Я написала ему, что между нами все кончено, а он мне не отвечает — значит, и правда все кончено.

— Да плюньте вы на него. Он себе другую завел. Ездит к ней в город каждую среду!

— Что ж поделаешь, если он мне нравится? Вот потому-то я и хотела рассеяться…

* * *

К Францу на койку подсел старик с багровым от пьянства носом.

— Послушай, брат, открой ты наконец свои буркала, ты меня-то хоть послушай. Я ведь тоже филоню. Как это англичане говорят: "Home, sweet home", сиречь "дом мой, дом родной", а для меня дом — сырая земля. Раз у меня нет своего крова, то пусть меня похоронят. Эти микроцефалы хотят превратить меня в троглодита, в пещерного человека, и заставить меня жить в этой пещере. Ты ведь знаешь, что такое "троглодит", это — мы с тобой! Как это поется: "Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов", или еще: "Вы жертвою пали в борьбе роковой, любви беззаветной к народу, вы отдали все, что могли, за него, за жизнь его, честь и свободу". Это ведь про нас, понимаешь? А вот еще: "А деспот пирует в роскошном дворце, тревогу вином заливая, но грозные буквы пред ним на стене чертит уж рука роковая"… Я, брат, самоучка, я до всего, что знаю, своим умом дошел, по тюрьмам да по крепостям, а теперь вот засадили меня сюда. Так вот они всем народом помыкают. Я, понимаешь, для них социально опасный! Что ж, это верно! Я — вольнодумец, это я тебе прямо скажу. Посмотришь на меня — скажешь, такой и воды не замутит. Но если меня, брат, разозлить, — то держись! "Падет произвол, и воспрянет народ, великий, могучий, свободный, прощайте же, братья, вы честно прошли свой доблестный путь, благородный…"

Знаешь, коллега, ты хоть раз глаза открой, а то я не пойму, слушаешь ты меня или нет, вот так, больше не надо, не бойся, я тебя не выдам. А что ты такое натворил? Убил кого-нибудь из этих тиранов? Ну-ка, давай споем. Смерть палачам-супостатам! Знаешь, я всю ночь не мог заснуть, на дворе непогода разыгралась, вумм, вумм, слышишь, того и гляди снесет весь наш барак. И стоило бы! Ну вот, лежал я сегодня всю ночь и высчитывал, сколько земля делает оборотов вокруг солнца в одну секунду, считал я, считал — вышло двадцать восемь, и тут вдруг почудилось мне, что рядом со мной спит моя старуха, и я ее будто бужу, а она мне говорит: "Ты, старик, не расстраивайся", — но только все это был сон.