Березонька - [97]

— Я должен был вас увидеть, — чуть слышно произнес он. — Не спрашивайте, почему. Не знаю. Меня перевели сюда работать. Я узнал, что и вы тут. И меня потянуло. Это свидание я представлял несколько иначе.

Губы Серафимы Ильиничны дрогнули, исказив и состарив ее лицо.

— Вы думали увидеть молодую женщину, а застали старуху.

Его рука протестующе рванулась вперед:

— Нет. Это не так.

Мог ли он знать, как неудержимо захотелось ей, испугавшейся собственного чувства, погладить его серебристые волосы, произнести, как давным-давно, на уже забытом языке молодости: «Где же ты бродил так долго, милый?» Она старалась отбросить от себя эту нежданную волну чувств.

«Дурочками, оказывается, бывают не только девочки», — подумала Серафима Ильинична, подходя к раскрытому окну. Грустный запах роз с прежней силой хлынул на нее. Она жадно глотала медовый воздух.

Немного успокоившись, Серафима Ильинична окликнула мужа.

— Проводи, пожалуйста, гостя, — устало сказала она ему.

Степан Фомич раскраснелся, на лбу выступили капли пота, рубашка прилипла к телу — только что он колол дрова.

— Руки я вам не подам, — жестко сказал он гостю.

Когда Степан Фомич вернулся в дом, он застал жену у двери. Облизнув пересохшие губы, она произнесла:

— Пронесло. И слава богу.

Он спешно отыскал своей ладонью тонкие пальчики жены, нежно погладил их.

«Ну что же ты? Ну, накричи, вспыли… Иногда у тебя это получается», — с горечью подумала она. В комнату донесся плач — в спальне плакала их маленькая дочь. Вместе они кинулись к двери спальни. С удивлением Серафима Ильинична отметила, что слезы дочери не тревожат ее; наоборот, они все приводили на круги своя, возвращали ее к привычной жизни. Но муж, что стоял тут же, у кроватки, не стал ни дороже, ни ближе. Скорее, наоборот.

ПОСЛЕДНИЙ ЗВОНОК

Как всегда перед важным делом, Илюша забеспокоился задолго до назначенного времени. Перво-наперво подошел к серванту, выдвинул на край зеркальной ниши часы с крупным матовым циферблатом и стал внимательно вглядываться в стрелки. Тонкие, легкие, позолоченные, они почему-то были страшно ленивы. Мальчик приложил к механизму ухо, прислушался. Тикают, не придерешься. Он насупил брови, уперся взглядом в окно. Дождь лизал стекла. Делал он это ласково и как-то тоже лениво. Не то что рано утром, когда ливень обрушился вдруг, с ревом, с ветром, с шумом деревьев в соседском саду.

Приоткрыв дверь балкона, Илья прежде всего высунул нос, потом, вытянув шею, — голову и, наконец, подставил под дождь спину, но при первых же каплях, ознобом пробежавших по спине, нырнул назад. Тучи обложили небо кругом. Низкие, тяжелые, они навалились на город огромным медведем. Пузыри вздувались на перилах балконной ограды, плавали по половику, лопались в ящике с черноземом, где был посажен лук.

— Дребузень! — протяжно произнес Илья, надул губы и вновь поднял глаза на облака, на косые линейки дождя. Он подумал о том, что ливень этот не угомонишь, а папу заставить поторопиться вполне можно. Покосившись на отца, он пробубнил:

— Брейся давай, что ли. В школу с бородой не пустят.

— А у тебя шея чистая? — спросил Давид Исаевич и, сняв очки, положил на спинку громоздкого кресла газету, которую, по обычаю, просматривал после обеда.

— Ох ты, горе мое, — вздохнул Илюша. — Не дадут старику покоя.

Давид Исаевич прикрыл улыбку ладонью.

Попасть в школу Ильи было не так-то просто даже в тихий погожий день. Этот уголок Мирославля застраивался новыми домами, повсюду зияли траншеи, высились бугры вывороченной жирной земли, груды кирпича, штабеля плит междуэтажных перекрытий, краны. В дождь, как сейчас, дорога и вовсе раскисала. Пока Давид Исаевич и Илья, прикрываясь зонтом, добрались до школы, их только что вычищенная обувь обросла тяжелой грязью.

Илья вприпрыжку, с ходу забрался на крыльцо школы.

— Куда? — воскликнул Давид Исаевич. — На ногах пуд грязи.

Мальчик с досадой обернулся. В его зеленовато-коричневых глазах вспыхнула досада. Оттого, что один из них косил, казалось, будто выражение упрека вырастало до гнева.

Гинда Семеновна, учительница Илюши, не заставила себя ждать. Это расположило Давида Исаевича, приятно удивило его: юная, сверкающая глазами под высоко поднятыми выщипанными бровями, с высоко закрученной прической, поначалу она производила впечатление существа легкомысленного, в школе — случайного, вызывала какое-то смутное опасение.

Сидеть за партой Ильи Давиду Исаевичу было неудобно, пришлось сильно подтянуться, ноги некуда было девать, и одну волей-неволей пришлось выставить в проход. Ему казалось, что Гинда Семеновна укоризненно щурится на его облепленную грязью туфлю. Своим локтем он ощущал локоть сына. Илюша, как зверек, прижался к нему.

Слушать Гинду Семеновну, ее рассказы о детях было приятно. Единственное, чего опасался Давид Исаевич, это упоминания о руках Ильи — вечно в цыпках, никогда не отмоет как следует; да и под ушами черноты хватает. Но учительница промолчала об этом. Видно, пощадила. Остаться без матери не так-то просто, даже на полгода. Эта девушка, должно быть, деликатный человек: скользнула мягким взглядом по ладоням мальчика, подняла глаза на Давида Исаевича, и в них он почувствовал утешение — ничего, мол, справитесь, преодолеете…