Березонька - [94]

Мастер минуту глядел на рябину, на снег, тяжело вздохнул, отвернулся от окна. Ему, мастеру Акиве, надо было срочно выписать наряды на следующий день. Это для столяров. Машинально он придвинул к себе бланк, щелкнул ручкой, вывел фамилию — Аронов. Эта фамилия как раз и заставила его вспомнить о сыне: Арику исполнилось тринадцать лет. В суматохе дня чуть не забыл о дне рождения наследника.

Через распахнутую дверь конторки из цеха врываются точно охрипшие за день голоса лучковых пил. Сердито, устало ворчали рубанки. Ожесточенно ухали деревянные молотки. Рабочий день вообще-то закончился, но все оставались на своих местах. Это всегда так в последние дни месяца — всеми правдами и неправдами план должен быть выполнен. В такой спешке, в такой напряженке забудешь, как тебя зовут, не то что день рождения.

И все же он испытал горькое чувство то ли вины, то ли досады. На какое-то мгновение мастер задумался, подперев по привычке тяжелый подбородок шершавой рукой. Красным шнуром обозначился кривой шрам — от виска до нижней губы. Рывком выхватил он бумажник из бокового кармана, пересчитал деньги и, на ходу натягивая на себя полушубок, бросился к выходу.

Вдоль оврага, потом резко вверх… Так быстрее, хотя и опасно.

Ноги скользили по обледенелой тропе, расползались в стороны. Акива спешил к торговой площади. Три пота с него сошло, пока добрался он до магазина. Да еще этот ветер ноябрьский, колючий — тяжело дышать.

«Спорттовары» были переполнены, к прилавку пришлось проталкиваться локтями.

— Коньки. И ботинки к ним, — выдохнул Акива и добавил: — Сыну.

— Какой размер?

Размер? Да он понятия не имеет, какой размер. Бледнолицая продавщица уныло замечает:

— Мужчины… Ничего не знают. За все жена отвечай!

Растерянный, он виновато произносит:

— Мне бы какой-нибудь подарок, на день рождения.

— Лыжи возьмите, — снисходительно роняет бледнолицая. — Подойдет?

Господи! Конечно, подойдет! Зажав покупку под мышкой, он зашагал по скупо освещенной улице. Из тьмы выплыл дом с занавешенными, знакомыми до горечи окнами. Акива словно споткнулся. «Да, пронеслась, отшумела наша юность… А может, и не шумела она вовсе?» Вопрос этот возник как-то вдруг. Будто освобождаясь от мрачных предчувствий, от собственной нерешительности, он упрямо мотнул головой и затем твердой поступью зашагал к дому, в котором больше года прожил хозяином, качал на руках сына… Отсюда ушел в армию, сюда вернулся после службы. Вернулся — и вновь оставил его осиротелым…

Семья распалась внезапно, в первую же неделю после его возвращения из армии. Соседка шепнула, что Эстэр в его отсутствие не скучала. Он тут же устроил ей допрос. Эстэр отрицала все, отвечала ему зло и резко. Разгоряченный Акива грозил, говорил что-то обидное. Скандал кончился его уходом. Дня через три он вернулся. Теплилась надежда, что соседка попросту наврала. У бабы был злой язык. Но Эстэр… она во всем призналась.

Молодой человек с худым небритым лицом внимательно слушал Акиву. Его сжатые кулаки припечатались к столу. Акива вроде бы и не замечал его. Внезапно он ощутил свое сиротство, свою бездомность. Эстэр… Как это она тогда сказала?.. Рука с силой сжимала рюмку. Коньяк нагрелся, его мягкая влага успокаивающе разлилась в растревоженной душе Акивы.

…В смятении покинул он тогда свой дом, пил-гулял с дружками месяца два. Эстэр звала, совестила его, просила простить. Но, видно, слишком сильной казалась тогда обида. Однажды, пьяного, его подобрала давнишняя знакомая. Так и завязался нехитрый узел, разрубить который не хватило сил.

Жил Акива с новой женой без радости. Весь день проводил на фабрике, дома чувствовал себя одиноким. Встретил как-то Эстэр и понял, что без нее не жизнь, а мука. Но ничего не сказал ей Акива, промолчал.

Да и Эстэр не стала ворошить старое. Один раз уже обожглась. Всю себя без остатка отдала сыну. Много раз пытался Акива пробиться к Арику, достучаться до него. Но между ним и сыном стояла Эстэр. Скрывала она от сына его существование.

Густые, блестящие, точно подкрашенные брови Акивы сошлись у глубокой морщины на переносице. Глаза его равнодушно смотрели на остатки коньяка.

— Мать Арика была работягой, на хлеб зарабатывала, и на молочко оставалось. С пацаном она вроде бы справлялась. Ей стало трудно, когда он подрос. Арик упрямо ускользал из-под ее власти. Но гордая… — меня на помощь не позвала. В одном, правда, уступила: ежегодно, в день рождения сына, позволяла посылать ему безымянные подарки. В тот зимний вечер я опоздал с пересылкой и принес подарок сам. «Как-то меня встретят? — тревожно думал я, подходя к крыльцу. Это крыльцо я сам ремонтировал полтора десятка лет назад. — Поди, в дом не пустит…» Поднялся по заснеженным ступеням, постучался, но так робко, что сам еле услышал стук. Ждал долго. С реки ветер дул, зябко было, но не от этого внутри все захолонуло. С упавшим сердцем дернул ручку двери. Просунул лыжи в сени, потом сам прошел, жмурясь от яркого света, задвинул щеколду — она была на старом, привычном месте. «Арик дома?» — спросил почему-то шепотом. Эстэр молчала. Она стояла, прислонясь к косяку двери, маленькая, полная, как прежде, и смотрела на меня широко раскрытыми глазами. Такая мука была в этих глазах… А еще волосы… У нее из-под шали выбились волосы. Они серебрились! Это было новостью для меня. «Опоздал я… с этим, — пролепетал я, кивнув на лыжи. — Вот и… Извини». Голосом злым, надтреснутым она произнесла: «Зря старался. — И вдруг, словно ее прорвало, заголосила громко, по-бабьи: — Нет Арика! Не уберегла…» Круглые плечи ее тяжело затряслись. Я почувствовал, как кровь отхлынула от лица, и шагнул к Эстэр: «Умер?» Она мотнула головой, простонала сквозь слезы: «Все равно что умер. В милиции он. С хулиганами спутался. О господи!» Рыдания сотрясали ее. Я неуклюже потянулся к ней, и она, позабыв обо всем, что случилось между нами, бессильно прильнула ко мне.