Березонька - [7]

Из дому отец и сын вышли вместе. Сумку с продуктами для передачи в больницу нес Леонтий. Ему можно было воспользоваться кратчайшей дорогой, чтобы дойти до места сбора студентов, — прямо с Привольного переулка пересечь улицу Калинина, свернуть на Кирпично-заводскую, взять немного влево, а дальше прямиком до самого здания техникума, — но он пошел по Вишневской, чтобы помочь папе. Давид Исаевич набил снедью до отказа старенькую, видавшую виды, но очень удобную кошелку, с которой мама не расставалась долгие годы и таскала ее с собою повсюду — и на работу, и в магазины.

День был ясный, веселый. Улицы нарядные, оживленные. Такими они бывают только в большие праздники.

Сверху послышались какие-то странные звуки. Леонтий задрал голову, прислушался и вдруг взволнованно произнес:

— Журавли[1]!

Давид Исаевич тоже посмотрел в небо. В чистом бледном небе тремя огромными угольниками, нежно гогоча, передвигалась стая птиц. Откуда они в это время? Куда устремились? Своя судьба у них, цели свои, и нет им дела до нас, до наших радостей и наших бед. А может, есть?

— Красиво! — произнес Леонтий.

— Да. Прелесть, — тихо отозвался отец.

Они проводили птиц глазами, кивнули друг другу и расстались.

Движение трамваев, троллейбусов, автобусов, даже такси по обычным маршрутам в этот час, в этой части города уже прекратилось, поскольку проспекты, по которым пролегали их трассы, были запружены демонстрантами. Действовала лишь объездная дорога. Ее-то и выбрал Давид Исаевич. Изредка его обгоняли грузовые автомобили. Давид Исаевич решил поднять руку — может, немного подвезут. Он проголосовал разок, другой, пока огромный самосвал не притормозил вблизи от него. Шофер резко распахнул дверцу кабины. «МАЗ» домчал его почти до больницы.

Возле проходной будки Давид Исаевич заглянул в корзину цветочницы: нет ли ландышей, любимых маминых цветов. Всегда весь май на Привольном у нее пахнет ими. Ландышей не было. Давид Исаевич купил букет запоздалых нежно-голубых подснежников. Купил и поймал себя на мысли, что давно уж не дарил цветов никому — ни чужим, ни своим. Непорядок. И как это Дуся терпит? Пока не поздно, от дурной манеры надо избавляться. Вот вернется, он обязательно встретит ее с цветами. Непременно…

5

В просторной приемной больницы, отделанной под мрамор, ему не пришлось долго ждать. Коротенькая очередь за пропусками растаяла быстро, он едва успел оглядеться. От Давида Исаевича потребовали назвать фамилию лечащейся, больше ничего не спросили — ни паспорта, ни каких-либо иных удостоверений.

В обмен на пальто гардеробщица выдала Давиду Исаевичу белый халат.

— Нынче благодать. Ко всем пускают, — произнесла она певуче. — Ради праздника. В будни — ого, строго у нас.

Остановившись на шестом этаже, Давид Исаевич услышал гулкий стук своего сердца. Колотилось оно часто и сильно, должно быть, оттого, что приближался миг встречи с мамой.

Разобравшись в нумерации комнат, Давид Исаевич пошел вправо по мягкому, точно огромная орденская лента, ковру, радуясь чистоте, свету, зелени. Ему понравилась обстановка, в которую попала мама. Прав Леонтик — хороша железнодорожная больница, пожалуй, действительно самая лучшая в городе.

Давид Исаевич чуть слышно тронул дверь маминой палаты. Она бесшумно отворилась, и перед ним предстала молодая смуглая женщина в распахнутом пеньюаре.

— Ой! — воскликнула она приглушенно и тут же запахнула полы халата. — Кого вам?

Объяснился Давид Исаевич шепотом.

— Здесь она, — сказала женщина и отступила от порога, взглядом приглашая его войти.

Пожилая грузная женщина, стоявшая спиной к окну, кивком ответила на его приветствие.

Мама лежала на койке слева, отвернувшись к стене. Спит? Нет, похоже, задумалась. Он поставил у ног сумку, опустился на корточки перед кроватью, нечаянно сдвинув локтем стул. Мама не спала и даже не дремала — пальцы правой руки комкали одеяло.

Давид Исаевич легонько коснулся их ладонью. Мать вздрогнула, приподнялась на локте, но что-то мешало ей заговорить сразу.

Сердце у Давида Исаевича упало. Всего лишь полтора месяца минуло после последней встречи с нею, а лица ее не узнать — исхудало, заострилось, резко обозначились скулы. Только глаза остались прежними. Давид Исаевич хотел скрыть свою растерянность и не смог.

В обоюдном молчании тянулись минуты. Какие мысли тревожили при этом маму, Давид Исаевич лишь догадывался. Себя же он с горечью спрашивал: «Неужели придется теперь лгать?»

Первой заговорила мама.

— Такой гость! Дорогой гость!

Она силилась сесть в постели.

Давид Исаевич кинулся помогать ей.

— Я сама! — отстранила она его руки, но тут же протянула к нему свои, обняла, прижалась сморщенными губами к склоненной голове сына. — Думала, уж бросили меня все. — Перевела дыхание, спросила: — Без хозяйки управляетесь?

— Плохо. Поднимайся скорее на ноги.

— А я сейчас встану, — с хитринкой сказала мать. — Пусти, пожалуйста.

Увидев, как она проворно спустила ноги с кровати и нащупала шлепанцы, Давид Исаевич несколько успокоился и произнес:

— Что говорят врачи?

— Помалкивают, — ответила мать, надевая халат и морщась. — Пальпируют. Бария противного наглоталась уйму. Нужные анализы сдала. Профессор вот еще должен посмотреть.