Березонька - [21]

Возле железнодорожного полотна в холодной воде отражались лучи первомайского солнца и навевали грусть: кто знает, удастся ли ей выбраться когда-нибудь на пляж реки Казанки.

На противоположном берегу раскинулся заводской район города с новыми кварталами высотных домов и заводских труб.

«Это уже не мой мир», — подумала Клара Борисовна. Возможно, эти слова она произнесла вслух. Во всяком случае, в ушах ее, как в пустой бочке, звучало:

— Это уже не мой мир!

Клара Борисовна растерялась и вдруг почувствовала, как на нее надвигается темная тень, которая обожгла ее, словно кипятком. Пожила? И будет. Хватит! Так нет же, жалко, неохота уходить из этого мира.

Из затаенных уголков памяти вдруг всплыли последние дни ее отца — мучительные дни. Видимо, и с ней сейчас происходит то же самое. Лишь сию минуту Клара Борисовна в полной мере постигла, что пришлось пережить отцу, какие муки испытать.

Затерянный среди лесов, родной городок Клары Борисовны никак не мог оправиться от погромов. Долгое время не только судьба отца и ее собственная, но и судьба не родившегося еще тогда Давида висели на волоске. До сих пор Клара Борисовна помнит блеск отцовских глаз, когда он, очень походивший на Льва Толстого — с такой же бородой, как у этого великого русского человека, с таким же высоким лбом и даже с такими же морщинами, с копной седых волос под черной ермолкой, — говорил не очень громко, но внятно и четко. Невозможно было установить, жалуется он или разгневан:

— Ну ладно, человек кричит, когда только-только рождается, это объяснимо. Все невзгоды, все несчастья еще впереди и ждут его. Но ежели подоспел конец, можно ведь позволить страдальцу тихо заснуть. И все!

Порою некоторые слова отца сплетались в сказочный венок. Хотя Клара Борисовна была уже взрослой замужней женщиной, смысл отцовских речей не всегда достигал ее разума. Лишь теперь, так, по крайней мере, ей кажется, она постигла их:

— Гору рушит железо, однако железо плавит огонь. Огонь гасит вода, а воду выпивают облака. Облака разгоняет ветер, но ветер разбивается о тело. Тело же ломит страх, хотя страх унимает вино. Вино убаюкивает сон, но сон гонят жуткие боли. Боль, пожалуй, может прервать лишь смерть…

Табакерка отца всегда лежала под подушкой. Чтобы достать ее, ему достаточно было протянуть руку. Наверно, до конца дней своих Клара Борисовна не забудет, как отец осторожно открывал обеими руками коробку, всовывал в нее толстый и указательный пальцы и извлекал щепотку табака. Он подносил табак к ноздрям и всасывал в себя.

— Мы как-то недавно беседовали о счастье, — однажды сказал отец, оглядывая дочь. — Что это — счастье? Старый вопрос. Каждое время дает на него свой ответ. Теперь бы я ответил на него так: человек счастлив тогда, когда не ощущает никакой боли. И это правильно и неправильно. Понимаешь, курам снится просо. Разумеешь или нет? То, что человек порою считает счастьем, на самом деле временное удовольствие. Счастливый по-настоящему свое счастье не ощущает и ощутить не может, ибо секрет счастья состоит в том, что у него, у настоящего, нет ни вкуса, ни запаха.

Теперь-то Клара Борисовна до конца прочувствовала слова отца. Всему свое время, как говорится.

Он был резником-скотобоем, и это ко многому обязывало его. Борух-Давид-Айзик, или как его в местечке звали Борихайзик, был добросердечным человеком.

О жизни родителя своего, пока она получила возможность сама ее наблюдать, Клара Борисовна слышала многое, но больше всех событий в память врезались два.

Еще будучи юнцом, Борихайзик решил, что уедет в Палестину. Привыкший с самого детства к чистосердечности, он прежде всего обратился к своему отцу, к дедушке Клары Борисовны, чтобы тот благословил его на такое дело. Однако вместо желанного разрешения и доброго напутствия получил как пощечину неожиданный запрет.

— Почему? Неужто это грех?

— Каждый плод в свое время созревает, — был ответ деда Клары Борисовны, который не любил повторять дважды. Сказал — и конец. Он тоже был резником-скотобоем. Слово деда считалось законом. Больше ни о чем с наследником толковать он не стал.

Борихайзик, как говорится, был настоящим сыном своего отца — яблоко от яблони недалеко падает. Паренек решил, что плод уже созрел. Без гроша в кармане, налегке, Борихайзик убежал из дому. Лишь под Овручем отец догнал его.

Дед Клары Борисовны мог бы, конечно, стянуть с сына штаны и наподдать как следует взбунтовавшемуся чаду, но у него достало ума понять, что отпрыск его во всем походит на него, что парень таки вырос из пеленок и березовый прут для него не самое страшное наказание.

— Голова учит задницу, а не наоборот. Хотя следовало бы хорошенько погладить это самое место пониже спины.

Он не был уверен, что слова в эту минуту могут помочь, и все же, глядя в глаза Борихайзику, строго сказал:

— Славненько, ничего не скажешь. Ищешь добро только для самого себя. Стало быть, здесь, в изгнании, ты покидаешь меня, свою мать, друзей… Значит, нам можно здесь быть, а тебе нельзя. Нет, дружок, так не поступают. Если бы все могли вернуться туда, тогда — пожалуйста. Когда настанет время, мы все уедем. Покуда же сиди тут… Вот что я тебе хотел сказать. Теперь поступай, как знаешь. Шагай. Держать не стану…