Березонька - [17]

Когда Егудо и Хайчик приблизились к Финляндскому вокзалу, вся привокзальная площадь была переполнена рабочими, матросами, солдатами, женщинами. Даже детишки были в толпе. Попытка протиснуться вперед не удалась. Остались на месте. Оттуда просматривались лишь верхние ступени лестницы, но что делать?

Пока они, торопясь на вокзал, шагали незнакомыми переулками, морозец не ощущался, но, когда остановились, он тут же дал себя знать. Пальцы Хайчик, даже в шерстяных рукавичках, замерзли. На щеку словечанки опустилась снежинка. Хайчик подняла лицо. Небо было темное, облачное.

Вдруг толпа колыхнулась. Площадь озарилась ярким светом, какого Хайчик еще никогда не видела.

— Это — прожектора, — объяснил Егудо. — Лампы такие громадные.

Могло показаться, что именно этот яркий свет растормошил пришедших сюда людей, притягивая к себе как магнит. Послышались гулкие возгласы, приветствия. Где-то впереди широко распахнулась вокзальная дверь, и на пороге показался человек в расстегнутом темном пальто. На миг человек задержался в проеме дверей — видимо, не ожидал увидеть людское море. Он повернул голову к провожатым, те сказали что-то, после чего он стремительно, в одно мгновение оторвался, отделился от сопровождавших и окунулся прямо в толпу. Он быстро сорвал фуражку с головы и взмахнул рукой. Его окружили десяток-другой мужчин — рабочих, солдат, матросов.

«Вот те, пожалуйста, и диво дивное, — подумала Хайчик с удивлением. — И вовсе он не великан». Она уже догадалась, что это Ленин. Обыкновенный человек, может, чуть-чуть выше ее Егудо.

Хайчик видела, как он взобрался на башню броневика и прикрыл ладонью глаза, защищаясь от слепящих прожекторов. Это длилось недолго, всего несколько секунд. После первых слов, произнесенных Лениным, огромная толпа мгновенно затихла.

Хайчик мало что поняла из речи Владимира Ильича, но всеобщее настроение людей передалось и ей. Она почувствовала радостное возбуждение и желание что-нибудь сейчас же предпринять. Впечатление было огромным.

Последние слова Ленина Хайчик и Егудо услышали внятно потому, что, произнося их, Владимир Ильич повернулся лицом к ним.

— Да здравствует социалистическая революция! — провозгласил он.

— Вот в чем суть, поняла? — пояснял Егудо невесте. — Лишь революция социалистическая может дать нам равноправие.

Хайчик все же спросила:

— Ну а с Палестиной как?

Егудо отозвался решительно:

— Здесь, дорогая, наше небо и наша земля, Родина наша.

9

В последнее время воспоминания неотрывно преследовали ее, словно преданные стражи. Среди воспоминаний все чаще стала подкрадываться нелепая, неуклюжая мысль. Она не засекла, откуда та подкатилась, не знала, как оттолкнуть ее от себя. Мыслишка эта сулила конец мытарствам, обещала, что ее, Клару Борисовну, тотчас же перестанут терзать боли и страдания, пусть только она в одночасье перестанет помнить, пусть все забудет разом — и добро, и зло. Как только она навсегда закроет глаза, мучения ее исчезнут… Почему говорят «уйти навеки»? Тут что-то не так. Нет, не уйти — навеки остаться. Память потерять? Ничего себе желаньице! Оставить Егуду одного? Покуда она, Хайчик, жива, и он, ее Егудо, будет жив. Потом он останется жить в сыне, во внуках, но сейчас, пока она жива, он рядом с ней, в ее памяти. Ради одного этого стоит терпеть. Хотя, если честно, муки ее невыносимы.

— Тебе что-то приснилось? — Давид Исаевич положил ладонь на пальцы матери.

— Ничего. Я разве что-нибудь сказала? Жаловалась? Нет? Мне почудилось, что папа идет сюда…

В это мгновение неожиданно распахнулась дверь палаты и на пороге появилась стройная, высокая женщина в накрахмаленном до голубизны халате и белой шапочке на голове, из-под которой выбивались белокурые, должно быть, крашеные волосы, уложенные узлом на затылке. Мать и ее соседки поспешили поздороваться с нею. Она поздравила всех с праздником и пожелала скорейшего выздоровления.

Давид Исаевич от неожиданности растерялся и не ответил на приветствие. Оправившись, он сделал было к ней шаг, но она опередила его и молча протянула руку. Он пожал ее:

— Полинька?

— Как видишь.

— Твердая рука у тебя.

— Как-никак я ведь хирург.

Время добросовестно изменило внешность Полины Наумовны. Но лишь лицо. Фигура осталась прежней, юной. Это Давид Исаевич сразу отметил про себя. Она даже стала тоньше и изящней. Руку ее Давид Исаевич задержал немного дольше, чем подобает при встрече старых друзей, даже если разлука тянулась несколько десятилетий.

Высвободив ладонь, Полина Наумовна повернулась к Кларе Борисовне и присела на койке. Давид Исаевич пристально следил за врачом. Полина Наумовна явно была встревожена. Озабоченность ее почувствовала и мать. Давид Исаевич с нетерпением ждал, чем все это кончится.

— После рентгена вы уже беседовали с лечащим врачом, Клара Борисовна? — спокойно спросила Полина Наумовна, но Давид, не сводя с нее глаз, понял, что спокойствие напускное.

— Нет, — тихо ответила мать.

— Великолепно.

Давид Исаевич вновь почувствовал в ее голосе тревогу.

— Праздник — так праздник для всех, — замечает Полина Наумовна.

— У меня он двойной, — откликается мать.

— Понимаю: приехал Давид.