Березонька - [16]

— Почему ты так думаешь?

— Ибо для этого надо быть матерью.

Провожая эшелон, который увозил ее сына на войну, она беспрерывно шептала: «Хуже быть не может». В тот миг она, очевидно, забыла про сказочку, которую ей рассказывали в детстве, она явно забыла о том, что хуже может стать в любую минуту…

Хуже стало не тогда, когда ее саму вызвали в военкомат и послали работать в казанский военный госпиталь. Больше всего ей пришлось пережить позже, в сорок третьем, когда Давид вдруг замолк на целых четыре месяца, словно в пропасть провалился. Мысленно его уже не раз хоронили, поминки справляли по нем, сидя по еврейскому обычаю на земле, надрывая возле ворота рубашки, и все же, справляя этот обычай — шивэ, — надеялись, верили, что он будет спасен, что-то выручит его, защитит от всех напастей. В конце концов дождались его треугольника, прилетела весточка от него, пусть не с запада, а с востока, из Тагила…

8

Удивительное все-таки дело: сколько времени прошло с тех пор, как нет среди живых ее Шаи-Иегуды, которого она, отбросив первую половину его двойного имени, звала ласково Егудо, а она не перестает тосковать по нем — томиться, словно молодушка, влюбленная невеста.

Любовь? Да что же это такое? Век свой прожила, но попробуй ответь. Где взять слова, чтобы рассказать об этом. Любовь — это жизнь, вот что, вся — от колыбели и до гроба. Дурой была, глупой осталась — о чем думает, а? Любовь? Но почему — глупой? Женщина остается женщиной до конца… Если и любовь — так что? Если бы не любовь, разве она смогла бы выстоять, преодолеть все свои невзгоды? Разве не любовь повела ее из родного местечка аж в город Винницу, где служил в солдатах ее жених? Если не любовь, то что же помогло ей отыскать своего милого, прорваться к нему сквозь железные ворота казармы, утешить его, вдохнуть мужество?

Вернуть его в Словечно ей, разумеется, не удалось. Любовь, однако, научила ее другому — ждать. Долгие годы ждала, пока царь Николай воевал с кайзером Вильгельмом.

Приходилось довольствоваться письмами. «Дорогой Егудо», «Хайчик, сердечко мое» — утешали друг друга на четырех языках: на древнееврейском, идише, потом на украинском языке и, наконец, по-русски.

После февраля девятьсот семнадцатого к ней в Словечно пришло письмецо в конверте, на котором стоял штамп Петрограда. Оказывается, ее жених лечился в одном из тамошних госпиталей. Ее терпение лопнуло: «Туда, и больше ничего». Сколько ни отговаривали ее — мол, у бати мешка с деньгами нет, да и дорога небезопасная, особенно для девицы, ничего не могло удержать ее. Кое-какие сбережения она сделала из платы, которую она получала за уроки. Она организовала единственную в округе школу для девочек. А страха не ведала она, знала одно: как можно скорее в путь!

Увидев невесту на крыльце госпиталя, Егудо оторопел, не мог сдвинуться с места, ее появление здесь явно граничило с фантастикой, в первый миг ему показалось, что это просто галлюцинации. Он закрыл глаза, но тут же распахнул вновь.

— Хайчик?! — шептали чуть слышно его губы.

Несколько мгновений оба казались окаменевшими. Когда Егудо очнулся, он, не чуя под собою ног, прыгнул прямо в объятия любимой.

— Как ты попала сюда, дорогая моя?

— Сейчас получишь полный отчет. Ты как себя чувствуешь! Как твое здоровье?

— Слава всевышнему. Я уже на ногах. Только вот глаза…

— С ними-то что?

— Теперь — не страшно. Что-то покалывает там, как малюсенькими иголками. Мой эскадрон немец обрызгал новыми «духами» — газ на нас пустил. Поняла или нет?

Не все было ясно, но ежели ее Егудо стоит возле нее живой, все будет хорошо.

И она не ошиблась.

Потом они долгие годы вспоминали дни, проведенные вместе в послефевральском Петрограде. То были самые лучшие дни их жизни. Да и неудивительно, они были молоды, а разлука длилась так долго.

Однажды вечером, оглядывая свою невесту, Егудо молча, про себя отметил, что одета она все же не по-городскому, и шапочка на голове старомодна, и воротник из овчины на ее длинном, почти до пят пальто линяет, и носы полусапожек протерты, и широкий, с толстой медной пряжкой пояс выглядит здесь, в столице, нелепо, но все это мелочь по сравнению с небесными глазами невесты, ее милым лицом, ее душой.

— Мы сегодня пойдем к Финляндскому вокзалу, — сказал он.

Хайчик была согласна на все. Если надо, она с ним, своим суженым, на край света пойдет. Зачем, по какому случаю — она не спрашивала. Но Егудо объяснил сам:

— Приезжает Ленин…

Кто такой Ленин, она уже слышала. И представляла она себе этого человека великаном с большущими кулаками, мощным, широкоплечим, которому по силам перевернуть нынешнюю жизнь вверх тормашками. Хайчик довольно слабо разбиралась в политике, но жениху она верила: если он говорит, что Ленин прав и надо идти за ним, она пойдет не задумываясь.

Как произошло, что он, скромный паренек еврейского местечка, затерянного в Полесье, смог разобраться что к чему и куда ведет Ленин. Трудно объяснить. Егудо полагал, что все началось с газет, с тех многоликих, бесчисленных изданий — белых, черных, желтых, красных, — разномастных, которые ему приходилось читать для себя и вслух для товарищей-солдат, с которыми он служил. Частенько к нему обращались с просьбой громко прочесть ту или иную статью или сообщение в газетах, а то и какую-нибудь шальную листовку, и Егудо никогда не отказывался. Читал все подряд статьи: кадетские, эсеровские, большевистские, — и размышлял, что кадеты говорят, куда эсеры ведут? Как коммунисты относятся к евреям? Мозг его работал без устали — хотелось докопаться до сути. В конце концов Егудо начал понимать, что ни с кем, кроме большевиков, евреям в России не по пути. Только с большевиками могут евреи — голодранцы, бедняки, перекати-поле — стать людьми со всеми наравне.