Березонька - [102]

— Твоя мама… Мама ваша, Татьяна Абовна, пригласила меня…

Лицо ее казалось ему враждебным. Не сразу дошла до него оброненная Таней фраза: «Дышать нечем». А когда понял смысл сказанного, бросился отворять окно. Надвигалась гроза. Низко над землей нависла туча. Свежий ветерок играл Таниными волосами. Петр Сергеевич подошел сзади, робко коснулся губами кончика ее уха. Она не шелохнулась.

— Поверьте мне, Таня, доверьтесь, — тихо произнес Петр Сергеевич. — Я не подведу вас, Таня. Мне трудно без вас…

Она молчала. Гость выпрямился, одернул модный, с иголочки пиджак, отступил шаг назад.

— Что ж, — выдохнул он. — Знал, что будет именно так. Сам себя обманул. Свистнули, и я, как ничейный пес, прибежал…

— Не надо, перестаньте.

В голосе Тани он услышал и твердость, и мольбу. Он не мог понять ее. Ему не дано было судьбой разгадать эту девушку. Он словно оглох от навалившейся на него пустоты.

— Сейчас уйду. Один вопрос: вам нужна моя помощь? Нет… Мне показалось… Вашу мать вполне устроил бы брак фиктивный.

В его интонации Таня уловила брезгливость.

— Моя мама — чудачка. И, как это ни странно, совершенно не знает меня.

— У каждого ядрышка своя скорлупа.

— Это как? Ей хочется, чтобы я черпала мед большой ложкой. А получается наоборот. Ей горько, но что ж делать. Помните притчу о курице, которая высидела утят? Когда те залезли в реку, она перепуганно кудахтала на берегу: «Караул! Тонут!» Нельзя защитить кого-то от самого себя.

Мерл нетерпеливо следила за часами. Стол в гостиной был накрыт по-праздничному. По ее мнению, объяснение жениха и невесты затягивалось.

— Хотела бы я знать, как там дела, — шепнула она Абе, молча раскладывавшему салфетки. — Что-то долго торгуются…

— Много дров наломали в свое время. Есть что вспомнить.

— Господи, как я старалась. Знаешь, она заупрямилась. Столько трудов стоило переубедить ее. Долго…

— Может, он не хочет, — Аба неопределенно пожал плечами.

Мерл выстрелила в него полным ехидства взглядом:

— Да он сохнет по ней, этот недотепа.

— Может, ей это все осточертело, — предположил Аба.

— Прикуси себе язык!

Ей не удалось дать Абе еще один совет: из комнаты Тани появился гость.

— Ну?! — ринулась к нему Мерл.

— Ваша дочь не нуждается в свободном дипломе, — подчеркнуто вежливо ответил Петр Сергеевич.

Гнев охватил Мерл. Глаза ее лихорадочно блестели, губы застыли в неопределенной улыбке.

— Татьяна! — Крик Мерл заполнил гостиную.

Дочь показалась в дверях своей комнаты.

— Ты что натворила?

— Все в порядке…

— В каком порядке?

— Петр Сергеевич едет со мной.

Мерл медленно перевела взгляд на гостя.

— Это так, — подтвердил он. — Куда Татьяна, туда и я.

Мелкими осколками брызнула хрустальная рюмка — руки не слушались Абу. «К счастью», — утешил он себя, тяжело опускаясь на колени. Острые осколки впивались в пальцы.

Мерл растерянно наблюдала за его стараниями, потом перевела взгляд на дочь, на гостя. «Связалась с псом, да еще с ослиными ушами, — подумала она, но тут же ее посетила спасительная мысль: — Не падать духом. Не таковская я. Ничего, разберусь. До отъезда еще далеко. Еще посмотрим, что такое топорище, а что — обух».

Аба с любопытством снизу вверх смотрел на жену. В его глазах она увидела сочувствие, но и насмешку тоже.

ОБЫСК

Жена застала Даниэля за мольбертом. Он неподвижно сидел на высоком стуле спиной к двери. Между тонкими пальцами застыла кисть. Даниэль не почувствовал, что кто-то замер в настежь раскрытых дверях.

Фаина не двигалась. С полотна на нее грустно глядела осиновая рощица под низким хмурым небом. Вот-вот обрушится дождь, студеный, с градом. Холодок пробежал по спине женщины. Ей почудилось, будто она сама стоит на опушке этой рощицы и ливень вот-вот захлестнет эти осины и ее вместе с ними. Она поежилась. Скрипнула половица.

— А, это ты, — сказал художник. Он повернул к ней свое полное тело. Застонал стул. — Проходи.

— Чудо, — тихо проговорила она.

Даниэль смущенно отозвался:

— Одобряешь? Весьма рад. Весьма. Присаживайся.

Фаина придвинула к его стулу низенькую скамеечку. Даниэль ласково наблюдал за тем, как возится жена, ждал, поглаживая прикрывшие всю верхнюю губу усы. Когда Фаина наконец примостилась рядом, положив локоть на его колено, он глубоко вздохнул:

— Я ведь вырос в лесу, среди деревьев. Осины люблю больше всех. Они так благородны, так нежны. Я и сейчас слышу, как они шумят.

— Ты скрываешь свои таланты даже от меня, — лукаво улыбнулась Фаина. — Сколько живу с тобой, а не подозревала в тебе дар пейзажиста. Думала, твоя стихия — портреты.

Даниэль посмотрел на жену. Зрачки его, большие, жадные, в эту минуту были необычайно выразительны.

— Каждый живописец обязан ощущать природу, — проговорил он. — Она вечна и неколебима. Она — это все, это бог, если хочешь.

Даниэль словно пытался убедить самого себя.

— Природа неповторима, уникальна. И в конечном счете — покойна.

— Твои осины… Не очень-то они покойны. Они дрожат, — возразила Фаина, усмехаясь лишь уголками губ.

— Подрожат — и перестанут. Ненастье кончится, и на землю снизойдет покой.

— И все-таки сейчас у твоих осин скверное настроение. Никуда это не спрячешь. Эх, Даниэлке, твоя стихия — человек. Ты всю жизнь писал людей. Хороша роща, но лица — это твоя синяя птица. Роща, которую ты написал, — не более чем попытка убежать от человека. Кого ты обманываешь?