Берестяга - [33]

А Саша и не подозревал, какие мысли таятся у Марьюшки. Он от души поддержал слова хозяйки:

— Да, Прохору есть за что спасибо говорить. Добрее его трудно себе и представить человека.

Марьюшка воспользовалась случаем и давай нахваливать Прохора, его отца, деда Игната. А потом добрым словом помянула мать Берестяги. И только о бабке Груне Марьюшка не сказала ни слова.

Даже близорукий Лосицкий не мог не заметить, с каким вниманием слушала Таня Марьюшкин рассказ о Берестняковых.

* * *

Отобедали. Марьюшка убрала со стола и ушла на скотный двор. Саша стал рассказывать о школьных новостях. Таня, казалось, слушала его внимательно. И Лосицкий рассказывал увлеченно, остроумно.

— Скажи, Саша, опасно охотиться на волков? — неожиданно перебила его Таня.

Лосицкий удивленно уставился на нее. Он недоумевал: «Причем тут волки?.. А! Вот в чем дело…»

— Наверное, всякая охота — небезопасна. Но, я думаю, что у наших ребят все будет хорошо. Ведь руководят охотой опытные люди: Прохор Берестняков, — Лосицкий нарочно назвал Берестягу очень официально, — Скирлы.

— Не знаешь, Саша, вернутся они скоро?

— Вероятно, к вечеру.

— Будешь их встречать?

— Обязательно.

— Тебе не трудно выполнить одну мою просьбу?

— Зачем же ты об этом спрашиваешь?

— Передай, пожалуйста, Прохору, чтобы он зашел ко мне сразу же, как вернется. Если сможет, конечно.

— Хорошо, передам.

* * *

Наталья Александровна прилегла, не раздеваясь, на кровать, надела наушники и стала слушать Москву. Этот город был сейчас для Самариной, как и для всех советских людей, очень-очень дорогим и нужным.

Когда Наталья Александровна слушала Москву через наушники, ей начинало казаться, что город этот недосягаемо далек и что побывать ей в нем вряд ли когда-нибудь еще доведется. И всегда почему-то Самариной вспоминалась в такие минуты их квартира на Сретенке. Но ведь они жили там так давно… Наверное, миллионы лет назад. А может, все, что было до войны, — это только сказочный сон. Хотелось плакать. Наталья Александровна и плакала бы часто и подолгу, если бы не Таня. Таня не должна видеть ее слез. Да и не помогут слезы.

Наталья Александровна начала подремывать: увядал ее взгляд, рука безвольно упала и потянулась к полу, на лице появилось выражение покоя, безмятежности.

Таня заметила, что мать засыпает и улыбнулась. Она любила смотреть на спящую мать. Когда мама спала, то лицо ее молодело. А как Таня любила это красивое лицо! Как она хотела, чтобы оно никогда не старилось. Но новые и новые морщинки прочеркивались на лбу, под глазами, а в темных и душистых маминых волосах появилась ранняя и несправедливая седина…

Наталья Александровна открыла глаза. Можно было подумать, что ей неожиданно приснился какой-то удивительный сон, из тех, которые мгновенно будят человека. Только после таких снов взгляд у проснувшихся бывает рассеянным, а у Натальи Александровны он сразу же стал напряженным, ждущим…

— Таня! — зашептала Наталья Александровна. Таня вздрогнула и Марьюшка вздрогнула. — Танечка! Начался разгром немцев под Москвой!.. Началось… Милые мои, началось!

Самарины не видели, как тайком перекрестилась старая Марьюшка, как потекли у нее слезы. «Господи, — шептала Марьюшка, — помоги им. Храни их, господи…»

— Пусти, доченька, задушишь меня. Давай еще послушаем.

Они разделили наушники.

— Ты слышала? — спросила, бледнея, Наталья Александровна.

— Да. А ты? Что ты слышала?

— В битве под Москвой особо отличились части подразделения… И потом… дивизия генерала Самарина… Я не ошиблась? Ты слышала такое же?

— Да… дивизия генерала Самарина.

Они обнялись и заплакали… А в сторонке стояла Марьюшка и, теперь уже не таясь, крестилась и просила бога, чтобы он послал победу русским.

— Жив, — повторяла Наталья Александровна. — жив… жив…

А Таня ничего не говорила. Она терлась щекой о мокрую щеку матери… И была она сейчас некрасивая-некрасивая.

* * *

С улицы постучали.

— Кто же это стучит так поздно?

Таня пожала плечами, но тут же вспомнила про Берестнякова.

— Наверное, Проша стучит… Я просила его зайти после охоты.

— Верно. Ведь сегодня обязательно должны вернуться охотники.

Это действительно был Прохор. Он вошел следом за Марьюшкой. В распахнутом полушубке, поверх которого был надет маскхалат, в белых высоких, за колено, валенках, он показался им огромным и нескладным. Лицо у Прохора усталое, осунувшееся, глаза воспаленные.

Берестяга остановился у порога и сказал:

— Здравствуйте.

— Проша! Немцев под Москвой разбили! — одним духом выпалила Таня, подбежала к Прохору и обняла его за шею.

Прошкины руки повисли, как плети, глаза стали круглыми, глупыми. Он хотел что-то сказать, но не мог. И от этого рот его открывался беззвучно, как у задыхающейся рыбы.

— Что с тобою? — спросила Таня.

Берестяга зачем-то замотал головой и стиснул веки.

— Проша!

— Не торопи его, Таня. Устал человек, а ты к нему пристаешь.

— А я, а я… не устал я… Пойду я, — Прохор нахлобучил шапку и повернулся к двери.

Таня схватила его за руку.

— Постой, Проша. Хоть скажи, как охота ваша.

— Девять, — выпалил Берестяга и опять порывался уйти.

— Чего девять? — удивилась Таня.

— Девять волков взяли.

— Девять?! — поразилась девочка и прижала ладони к щекам. А Прохор, почувствовав, что его уже не держат за рукав, налег на дверь и… исчез.