Берега дождя - [3]

в иных. Ну и что? В такой

темноте все

руки, словно коты из

пословицы, одинаково

серы, а до утра

далеко —

весна не подходящий сезон

для поэтов. Ежезимно я пил,

например, за упокой души

моей милой, и тем мелодиям, что умел

извлечь из стебельков лилий, прохладнейший

кларнетист мог лишь позавидовать. Но когда в мае

желтые тюльпаны горят даже в мертвом песке

дюн, когда с каждой

волной на берег выносит

мальков, округленными ртами громко поющих о весне средь

зацветших водорослей, – тут я действительно ощущаю себя

не в своей тарелке: прошлогодний снежный болван, забывший

растаять вовремя, когда золотые губы

солнца восторженно прижались к его угольным

глазам —

желтая корова объедает траву с

пригорков, в мелеющих ручейках ил баламутит

рыба, танцуя особенный Данс

Макабр, моя самая гордая не

гонит меня, когда я целую ее влажные щиколотки в тени

подсолнуха, а я униженно принимаю

все, бормоча что-то о еще не сбывшемся

лете —

в последнее время обилие

девушек – это лишь способ стереть

свою память: преувеличенно розовые, большие

резинки, ластящиеся ко мне до тех пор, пока

снова кто-нибудь не постареет, профиль,

грубо намалеванный яркой губной

помадой, не исчезнет с очередной страницы моей

души, пока, наконец, не стану

чист, пуст, прохладен —

неплохо бы ночь напролет болтать на

языке китайских мандаринов с узкоглазым пожилым

человеком, еще лучше наблюдать,

как засыпает мир под синим крылом коршуна, лучше всего,

ростом опять в три вершка, встать у серой раковины

на кухне, смывая с пальцев темные

пятна, оставленные сорванных одуванчиков едким

соком —

Пока что я не умею кататься на коньках

1939 год.

Светлы, как тропка в снегу,

семь лет у меня за плечами.

Легко, как снежинка, вот-вот

на них упадет и другой.

(Просто невыносимый размер!

Не место здесь классическим ритмам.

Я же сын Балтики,

а не Средиземноморья или Эллады.

Где метроном? Подать сюда метроном!

Хочу сменить ритм.)

У нас не стоял дома VEF.

Наш приемник, носивший имя Leibovics,

в ту зиму ежедневно расхваливал латышей.

Со всех ледовых площадок города

на меня вещал Лейбовиц.

«Украшенный коньками Берзинь, латышский исполин…»

А вскоре на обложке журнала «Отдых»

его

– не Лейбовица —

фото: розово улыбающийся человек с венком, как на Лиго,

и круглым блюдечком на ленте через плечо:

«Наш (европейский) заводила – латыш в очках…»

(Ну, может, так не было, но та эпоха еще не

приохотила меня к чтению.)

Берзинь! Латыш!

(Тогда это не казалось экзотикой: представитель могущественнейшей

нации в мире, – чему удивляться!)

Неделями

в ту жестокую, роскошную зиму

люди разгуливали

со свежими Берзинями на устах.

(Нехорошо, – скажешь ты: «со свежими Берзинями» – как людоеды?

«…с именем Берзиня» тоже не очень:

как книжные черви. Дальше —)

В ту зиму я был

гениальным актером,

тончайшим лириком,

великим магом.

(Знаменитым, спрашиваешь? С чего бы – все

нормальные дети в этом возрасте таковы.)

Как актер,

раскатывая по полу в носках в теплой комнате,

я становился Берзинем, Табаком, Бите

и – раз – викингом Белангрудом, —

но упал.

Как поэт-лирик, я мечтал быть

славным норвежским мастером,

Нильсом (Олафом) Энгестангеном;

Серебряный Кузнечик Севера,

он пел коньками на льду.

Как волшебник со средствами…

(Ну, я обладал капиталом в старинных дензнаках, монетах,

катать по паркету. Итак —)

Как магом со средствами,

мной, что ни день,

дома

устраивались широкие соревнования.

Сейчас

вдруг,

абсолютно спонтанно и – о, это-то важно! —

без какого-либо принуждения и угроз,

я

признаюсь.

Помните, той зимой

почти каждая улица

оглашалась ликующим

чиханием горожан,

хриплым лающим кашлем.

Вы полагаете, той зимой —

была виновата погода?

Нет же,

виновен

я,

ибо ежедневно,

согласно моим предписаниям,

сама не зная того,

вся живая Рига

– свободный вход, никакого выхода —

часами

мерзла, дрожа

на просторных трибунах

ледяного ристалища

на гладком полу

нашей спальни.

(Я должен был когда-нибудь это сказать! Ведь невозможно прятаться

бесконечно. И так все эти мрачные десятилетия

я боялся, скрывался… С чего бы, вы думали, я эмигрировал

в возрасте тринадцати лет? Дальше —)

О, мои соревнования, мои герои!

Олаф Н. Энгестанген,

на взгляд неволшебника всего лишь

испанский пиастр 1633 года,

как правило, обгонял

Бите, игриво поблескивавший царский рубль,

и даже Берзиня – тяжелый, толстый (латыш!)

пятак, словно бы топором

вырубленный из бронзы

в 1792 году.

Едва ли не каждый раз

мой Энгестанген

пересекал ленточку первым,

первым

торжествующе прячась

в тень платяного шкафа.

Тогда я

вскакивал с пола,

каждый раз салютуя деревянным мечом

– латыш Олафс Энгестангенс Лейбовицс —

чтобы в честь нас всех

в полный голос

пропеть гимн Норвегии:

три лучших куплета из

«Только у Гауи».

…………………

Да,

но я по-прежнему не умею кататься на коньках.

Оярс Вациетис

Ojārs Vācietis

(1933–1983)

Великий латышский Поэт, с большой буквы. Первопроходец, создатель современного латышского поэтического языка. Пожалуй, никто прежде с такой свободой и широтой не пользовался конкретными языковыми инструментами. Обладал редкой для XX века универсальностью, будучи лириком, физиком, эпиком, философом. С точки зрения формы чрезвычайно разнообразен.

В силу космичности мировоззрения определенно наднационален. Его поэтика пронизана всеохватывающим ритмом, и – подобно джазу – близка и понятна академику и таксисту. Младшие поэты посвящали Вациетису прекрасные строки: не как учителю и коллеге, но как чему-то большему.