Берег слоновой кости - [38]

Обвинение в колдовстве в Центральной Африке — самое тяжкое против человека, и ничто не избавит его от ожидающей его участи. Негры живут в постоянном страхе фетишей и дурных влияний, и ганги, дудо и другие категории жрецов пользуются этим суеверием, чтобы упрочить свою власть.

Путешественники вернулись в свою хижину под тягостным впечатлением всего происшедшего перед их глазами.

— О чем вы думаете? — спросил Барте у Гиллуа.

— Я думаю, — ответил молодой человек, — о том, что не далее как одно столетие назад, даже Европа, столь гордая своей цивилизацией, сжигала заподозренных в колдовстве…

На другой день Рембоко дал большой праздник в честь белых, в котором после пения и плясок, продолжавшихся до заката солнца, велел убить пятьдесят невольников и отдал их на угощение толпе. Жители Эноге, несмотря на значительные перемены в нравах, остались людоедами, как все другие племена фанов.

Все перепились пальмовым вином, и Лаеннек со своими спутниками, вынужденные присутствовать возле короля на этом пиру, не смели, из опасения скомпрометировать себя, выказать отвращение, которое внушали им подобные поступки. При первой возможности они вернулись в свою хижину с твердым намерением оставить Эноге на другой же день; они не чувствовали себя в безопасности среди кровожадных людей, которых могла направить против них малейшая прихоть короля или главного жреца.

На другой день они с большим трудом добились от Рембоко позволения оставить его владения, и то только с условием вернуться скорее.

Король фанов дал им почетную стражу до страны ассиров, куда они пришли три дня спустя.

Как везде прибытие их возбудило величайшее удивление, потому что еще ни один белый не отваживался проникнуть в этот край. Несмотря на просьбы остаться несколько дней, они объявили, что проведут только одну ночь, потому что спешили добраться до цели своего путешествия.

По их соображениям, они находились только в пятидесяти милях от Габона, и сердце сильно билось в груди Барте и Гиллуа при мысли, что через неделю они смогут отдохнуть на французской земле. Там они найдут известия от родных, друзей, потому что Габон был местом их назначения; они также наверное узнают, что сделалось с Жилиасом и Тука, их двумя товарищами на „Осе", так же как и с Ле Ноэлем, капитаном судна, торгующего неграми, которого они оставили блокируемым английским фрегатом у устья Рио-дас-Мортес. Все эти воспоминания, на которых иногда останавливались их мысли во время продолжительных странствований по Центральной Африке, возвращались к ним теперь; они клялись самим себе отомстить смелому флибустьеру, которому обязаны были всеми своими страданиями… Тоска по цивилизованным странам давила их до такой степени, что они не видели, как горько было для Лаеннека горячее выражение их радости, и не всегда замечали, какой контраст составляли их излияния с печальным и задумчивым молчанием их проводника.

В тот вечер, однако, когда ассиры прекратили наконец пение, пляски и увеселения всякого рода, придуманные в честь белых, и путешественники могли, наконец, отдохнуть в одной из самых больших хижин деревни Акоонга, молодые люди, занявшись разговором о своем возвращении, отыскивали глазами Лаеннека, и, не найдя его, отправились по указанию Кунье на берега Рембо Ниуге, куда бывший моряк пошел погулять.

Они нашли его сидящим у реки; он рассеянно смотрел на воду, которая от лунных лучей походила на широкую серебряную ленту.

— Вы страдаете? — спросил Барте. — Зачем вы ушли в это уединенное место?

— Извините меня, господа, но часы печали и уныния неразлучны с той жизнью, которую я веду, и я не всегда имею силу противодействовать моим впечатлениям… Вы спрашиваете меня, страдаю ли я? Отвечу вам откровенно… это печально, не правда ли? Я страдаю от вашей радости.

— От нашей радости?

— Да, уже пять месяцев я так привык к вашему присутствию, что бывают минуты, когда я чувствую, что не способен более один вести ту лесную жизнь, которую прежде так любил…

Молодые люди были тронуты до слез.

— Любезный Лаеннек, — ответил Гиллуа, пожимая ему обе руки, — вы никогда не хотели серьезно поговорить с нами об этом, но настала минута сказать вам: мы положительно рассчитываем, что сначала вы поедете с нами в Габон, куда нас призывает наша служба, потом во Францию, где вас ожидает помилование, двадцать раз уже заслуженное вами!

— Не обманывайте себя пустой мечтой, — сказал бывший моряк более твердым голосом, — и будьте уверены, что я вам скажу мое последнее слово. Как ни тягостна для меня наша разлука, я вас оставлю по прибытии в Габон и вернусь в Конго. Вы знаете, я поклялся королю Гобби, а Лаеннек не изменяет своему слову. Пребывание во Франции не уменьшит сожалений о прошлом, а я давно уже потерял и привычку и любовь к цивилизованной жизни, чтобы снова разыгрывать ничтожную роль в чуждой мне среде. Может быть я обманываюсь, но мне кажется, что люди, родившиеся в моей среде в Европе, всю жизнь вынуждены трудиться, приносить себя в жертву для других, не совсем понимая общественные законы, которым они покоряются; они умирают моряками, рыбаками или каменотесами, как родились, и кажутся мне нисколько не счастливее невольников, которых я заставляю работать для себя в Конго. Я знаю, что так должно быть, что не все моряки могут быть адмиралами, не все рыбаки судохозяевами, не все каменоломы адвокатами или префектами… Но для чего хотите вы, чтобы я опять занял место на таком жизненном пути, где, я это знаю заранее, я могу только маршировать и повиноваться?.. Допустим, что приговор военного суда будет отменен, — я все-таки буду вынужден подчиняться общественным требованиям, к которым я потерял уважение, между тем как здесь я сам себе господин, и с карабином на плече, с беспредельным простором перед собою, пользуюсь воздухом, солнцем, свободой…