Беовульф - [34]

Всадники шли на северо-восток полный день, с самого рассвета, не имея определенной цели – Эрзарих сказал, что цель вовсе и не нужна, Судьба сама выведет куда надо, путь боги укажут.

Ремигий с такой трактовкой был не согласен, но предпочел смириться – следов на свежевыпавшем снегу не найдешь, а у лангобарда природное чутье. Он и не захочет, а к Северину выведет!

Для приученного мыслить прагматически римлянина это решение выглядело странно, однако епископ всецело доверился Эрзариху, уверенно выбиравшему самый удобный путь – лошади ни разу не оказались вблизи топей или на скользких крутых склонах, река постоянно находилась слева и чуть впереди, дикий зверь не появлялся, а силы бесплотные притихли и людей не беспокоили.

Другое дело – ночь. Останавливаться в лесу, у костра, Эрзарих сейчас не желал – опасно, мол. Вот если бы рядом была священная роща, тогда пожалуйста, добрые лесные духи оборонят и от глаз галиуруннов скроют. Однако ближайшая священная роща в половине дня конного хода, значит надо побыстрее выйти к человечьему жилищу – там огонь, да и не селятся люди в плохих местах.

– Как вы различаете, где можно ставить село, а где нельзя? – заинтересовался епископ.

– Плохие места разными бывают. Непроточный пруд. Поляна, где грибы растут кольцами. Встречаются поля, где никакое зерно не урождается, один только бурьян да колючки, сколько ни распахивай и ни удобряй золой. На пожарище строить дом нельзя, на старом капище чужого народа тоже, там, где камни необычной формы – похожие на зверя или человека. Много разных примет, все не перечислишь.

– И что же будет, если построить деревню возле нехорошего камня?

– Годи, а не знаешь, – укоризненно сказал лангобард. – Мне отец рассказывал, а ему дед, будто когда наш род жил за Альпами, еще перед приходом Аттилы, но уже после начала войны с Радагайсом (примерно девяносто лет назад, быстро высчитал епископ), у дальних вандалов, которые жили к восходу, возле деревни ополз овраг и обнажился черный камень, видом сходный с медвежьей головой. И сразу начали люди пропадать, вначале дочь старейшины, потом другие, даже сам старейшина сгинул… Судили-рядили на тинге, поняли, что древнее чужое божество гневается – на его вотчине село поставили и наших богов водрузили. Яснее ясного – медведь-оборотень ходил, людей в свое логово утаскивал, где и пожирал. А потом деревню и вовсе гунны сожгли, а тот род вандальский перебили. Вот как отец мне говорил. И никто не догадывался, что место плохое.

– А это место – хорошее? – Ремигий вытянул руку, указывая на сизые дымки, поднимавшиеся впереди.

Эрзарих остановил своего мерина, пригляделся так, будто и не бывал здесь прежде. Удовлетворенно кивнул.

– Холм, подходы просматриваются, косогор вдалеке, проточный незамерзающий ручей, лес вплотную не подступает. Тын, опять же. Мудрые у франков старейшины, добротно обустроились. Ты, Ремигий, помалкивай – я говорить буду. Меня рипурианцы быстрее поймут.

– Как прикажешь, Эрзарих. Ты у нас военный вождь.

– И про Бога Единого им за трапезой не рассказывай, дикие они…

«Дикие? – Преподобный едва сдержал смех. – Вынь бревно из своего глаза, Эрзарих-лангобард! Если ты несколько лет прожил в Италии, это еще ничего не значит!»

Франки из отдаленной деревни мало походили на своих сородичей, расселившихся вокруг Суасона и Стэнэ, – те частенько видели рикса, ходили в город торговать, знали о христианской церкви и имели хоть какое-то представление о цивилизации. Местные же строго держались веры предков, а их домом был глухой арденнский лес.

О великой победе над алеманами, однако, здесь уже знали – род отправил на битву семерых воинов, пятеро вернулись. Гостей вышел встречать старейшина – большущий широкоплечий дед, длинные волосы заплетены, борода в две косицы, на правом глазу бельмо, шрам через весь лоб. Видно, что немало в своей жизни повидал. Эрзариха признал сразу – как же, в дружине дукса Гунтрамна ходил, помним-помним.

В Ремигий дед безошибочно определил жреца, причем не простого, а из жрецов великих. Даром, что епископ был одет как варвар – разве только меха побогаче и оружие дорогое. Был в нежданном госте, по мнению старейшины, некий отсвет божественной печати, только жрецам присущий.

Лошадей приняли и в хлеву поставили, гостей же чинно ввели в дом, усадили под богами.

Лангобард повел степенные речи. Объяснил, что годи этот не Вотану служит, а иному богу, ничем Вотану и иным асам не уступающему.

Старейшина, именем Атанагильд, сын Лиутпранда, сына Меровея (не того Меровея, а другого, не из рода вождей), сказал, что любой гость для него дорог как брат, и велел принести пива, оленины и тотчас натереть муки да напечь лепешек.

Ремигий смутился – знал, что рипурианцы зерно из драгоценных посевных запасов отрывают, но отказаться было нельзя: смертельно оскорбишь хозяев! Так оскорбишь, что впредь рядом с их домом лучше не появляться, увидят поблизости – голыми руками разорвут.

И ведь разорвут, не погнушаются – уж на что лангобарды страшный и свирепый народ, а франки еще хуже.

Эрзарих, помня о благочинии, вначале осведомился о здоровье родовичей Атанагильда, про охоту выспросил, про то, как потомство подрастает. Потомство с гордостью предъявили: семь мальчишек от четырех до двенадцати лет и шесть девочек того же возраста, все здоровенькие, пускай за зиму и пришлось пояса подтянуть.