Белый вождь - [28]

– Останься! – эхом повторили воины.

И Карлос тотчас принял приглашение.

Неделю спустя около пятидесяти вьючных мулов, нагруженных бизоньими шкурами и вяленым мясом, с трудом поднялись по восточному склону Льяно Эстакадо и направились по этому пустынному плоскогорью на северо-запад. Погонщик, сидящий на одном из мулов, был метис. Быки, погоняемые краснокожими пеонами, тащили вслед за мулами три повозки; колеса так отчаянно скрипели, что пугали даже койотов, которые крались следом, прячась в зарослях акации. Впереди гарцевал всадник на великолепном вороном коне; то и дело он оборачивался и с удовлетворением смотрел назад, на отличный табун мулов. Это был Карлос.

Вако и впрямь оказались щедрым народом. Десятками мулов и их тяжелой поклажей одарило племя того, кто отомстил за убитого вождя. Но это еще не все. На груди охотника, в кармане куртки, лежал мешочек с редким сокровищем – тоже дар вако, и они обещали своему гостю, что не в последний раз вручают ему такой подарок. Что же было в этом мешочке? Монеты, деньги, драгоценные камни? Нет, всего лишь песок, но песок желтый, сверкающий. То было золото!

Глава XVIII

На другой день после праздника в крепости был дан небольшой обед. Были званы лишь несколько холостых приятелей коменданта – местные острословы, в том числе и щеголь Эчевариа. Среди гостей были и священник и отцы миссионеры: оба они все свое внимание отдали пиршественному столу – любой брат францисканец поступил бы также на их месте.

Компания отведала уже немало изделий мексиканской кухни: говядину, жаркое, перец во всех видах, и обед был в той стадии, когда мундиры сняты и вино льется рекой – и канарио, и херес, и педро дексименес, и мадера, и бордо; для тех, кто любил напитки покрепче, тут были фляжки золотистого каталонского и мараскино. Что и говорить, неплохим винным погребом обладал комендант. Он был здесь не только военным комендантом, но и, как мы уже сказали, сборщиком пошлины – иными словами, исполнял обязанности таможни и, понятно, то и дело получал небольшие подношения в виде корзины шампанского или дюжины бордо.

Гости уже порядком выпили. Священник, несмотря на свой сан, стал таким же человеком, как все; отцы иезуиты забыли про власяницы и четки, и старший из них, отец Хоакин, развлекал гостей пикантными приключениями, героем которых он был, прежде чем стал монахом. Эчевариа рассказывал анекдоты о Париже, о гризетках и о своих многочисленных похождениях.

Испанские офицеры в качестве хозяев были, разумеется, не так болтливы, хотя комендант, тщеславный, словно мальчишка-лейтенант, впервые надевший эполеты, не мог воздержаться и снова и снова вспоминал о своих несчетных победах над красавицами Севильи. Он долго стоял с полком в этом городе апельсиновых рощ и не уставал восхищаться жемчужиной Андалусии.

Робладо отдавал предпочтение красоткам Гаваны и распространялся о той пышной и грубой красоте, какою отличаются квартеронки. Гарсия сообщил о своем пристрастии к маленьким ножкам жительниц Гвадалахары, но не старого испанского города Гвадалахары, а богатой провинции в Мексике, носящей то же имя. Он со своей частью квартировал прежде именно там.

Так говорили они, грубо и непристойно, о том, что требует величайшей деликатности, – о женщинах. Присутствие трех служителей церкви не сдерживало их. Напротив, оба отца иезуита и священник хвастались своими любовными связями так же непристойно и бесстыдно, как другие, ибо все трое были ничуть не безгрешнее остальной компании, собравшейся за столом. В обычной обстановке они еще проявили бы некоторую сдержанность, но здесь, после нескольких бокалов вина, она исчезла бесследно; они ничуть не стеснялись в этой компании, и никто из присутствующих, со своей стороны, нимало не благоговел перед ними. Вся их показная святость и смирение предназначались лишь для наивных крестьян и простодушных пеонов. А за столом то один, то другой из святых отцов изредка принимал благочестивый вид, но только шутки ради, чтобы придать остроту и пикантность рассказу о каком-либо похождении. Общий разговор становился все беспорядочнее, и вдруг кто-то назвал имя, заставившее всех умолкнуть. То было имя Карлоса, охотника на бизонов.

Услышав это имя, кое-кто из присутствующих изменился в лице. Робладо нахмурился; было бы нелегко разобраться в смешении чувств, исказивших черты Вискарры; отцам иезуитам и священнику имя охотника, видимо, тоже не доставило удовольствия.

О Карлосе упомянул не кто иной, как Эчевариа:

– Клянусь честью, такой дерзости я еще не видывал даже в республиканском Париже! Какой-то чертов торгаш, ничтожество, которое торгует мясом и шкурами... короче говоря, мясник, убийца этих чертовых бизонов – и вдруг посмел добиваться... Parbleu! 15

Хоть Эчевариа разговаривал по-испански, ругался он

всегда по-французски. Так выходило вежливее.

– Неслыханная наглость! Невыносимо! – раздались голоса.

– А по-моему, прекрасная дама не так уж и рассердилась, заметил грубоватый малый, сидевший в самом конце стола.

Ему стали хором возражать. И громче всех заспорил Робладо.

– Дон Рамон Диас, – обратился он к молодому человеку, – вы просто-напросто ничего не видели. Я стоял рядом с дамой и знаю, что она была возмущена ( то была ложь, и Робладо знал это), и ее отец...