Белый ворон - [31]

Мы сидели как раз за этими мужиками, один был в коричневом пальто, второй в кожушке, оба в овчинных ушанках, оба старые, морщинистые, ничему уже не удивляющиеся, даже если речь шла о смерти; они тут столько смертей навидались, и теперь их интересовала только собственная. Костек прятался в своей куртке, как черепаха в панцире, даже не глянул на меня, наверно, он всей душой желал, чтобы я ничего не слышал, чтобы шелест этого разговора остался в его голове как морок, как галлюцинация или Бог ведает что еще, остался его и только его собственностью.

Действительно ли так было? Не знаю. Во всяком случае он не взглянул на меня, не произнес: «В конце концов, кто-то должен был это сделать», – даже не моргнул, лишь смотрел из своего панциря, из куртки, которая полезла вверх, воротник выше затылка, смотрел на черно-белую деревню за окном, вереницу домов, рассыпанных вдоль долины.

Дома были длинные, старые, рубленные из бруса, крашенные синей краской либо покрытые креозотом и почти черные, с белой расшивкой. Все они стояли ниже шоссе, и во дворах не было ни живой души, только морозоустойчивые утки сидели в сугробах, словно дожидались оттепели. Никто носа не высовывал. Лишь иногда чье-нибудь смутное лицо смотрело из-за занавески, над геранями, как мы проезжаем. Две дворняги нюхали друг у дружки под хвостами. Полная недвижность. Разве что только дым, изменчивый, извивистый, некая переходная форма между белизной снега и чернотой зарослей и гнилых заборов.

Наконец оба мужика вышли, и мы остались одни в этой части автобуса.

– Слышал? – спросил Костек.

– Слышал. Они тут любят поговорить.

– Да. Говорят, чтобы говорить. Сплетничают… как бабы.

И больше ни слова об этом. Автобус катил по прямой дороге, плавно поднимающейся вверх, время от времени кто-нибудь подходил с бумажкой в тысячу злотых, к водителю, и мы останавливались перед очередной хатой: сплошные остановки по требованию. Автобус постепенно пустел, и я боялся, что в конце концов останемся только мы двое с нашими обросшими мордами и глазами, как дырки, проссанные в снегу, и никто обладающий здравым рассудком не примет нас за полудурков из туристской братии. Но ничего не случилось. Никто и глаз не поднял, когда мы высаживались неподалеку от приюта. Заснеженный зад автобуса исчез за снежной пылью, и мы двинулись. Тем же путем, что и тогда с Бандурко, чтобы через час повернуть на запад и оказаться в этой яме.

Я пережевывал в мыслях два последних дня и две ночи, пережевывал в десятый, в двадцатый раз, чтобы утомиться и заснуть, пока в теле еще сохранялись остатки тепла. Наверно, я все-таки засыпал, потому что временами гардлицкая «тарговица» сменялась ярмаркой двадцатилетней давности на площади перед деревянным костелом. Только проходила она в августе. Костел стоял на высоком обрыве над рекой, а на другом берегу сколько хватало глаз тянулась безлюдная песчаная равнина, на которой временами появлялись стада коров. Деревенские показывали на них.

– Это бялостоцкие, – говорили они с гордостью. И в их голосах были удивление и грусть, как будто капризный зеленый Буг являлся границей двух континентов. Спрятавшись в кустах, мы пили дешевое плодово-ягодное вино, какую-нибудь «Золотую яблоню», «Серенаду», «Пошьвист» или «Харназию», и пытались лапать за сиськи заманенных в кусты девчонок. За нашими спинами ярмарочная публика объедалась лимонным мороженым, с каждой минутой становясь все хмельней и раскованней. Стрельба в тире, огромные гипсовые собаки и стеклянные дворцы – разноцветные, многоэтажные, с крутыми крышами, посыпанными переливающейся прозрачной пылью. Неописуемое богатство. Часы с неподвижными стрелками, зеркальца – стоило их перевернуть, и вместо собственной прыщавой физиономии ты видел холеного Брандо или Клосса, все золотое, серебряное, голубое и розовое. Сокровища Офира, пистоны, пробки и пурпур. Револьверы, ладан и мирра. Небывалые вещи, набитые опилками сплюснутые шарики на резинке. Цветы из красочных перьев, как у ацтеков, поскрипывающие шары из красных гондонов, лягушки на присосках, пневматические чертики и ни одного ангела, тонкая, как волос, бижутерия, лебеди в стеклянных шарах, в которых падал снег, – ничего, что могло бы пригодиться, остаться, долго прослужить. Праздник. Мы пили вино, блевали из-за жарищи и ждали вечерних игрищ в сарае. Ковбойские ремни с пряжками в виде бычьих голов, перочинные ножички на цепочках, трубы, свистки, окарины и дудки, крашенные в зеленый цвет. Бубны. Запах жженого сахара, сумерки и ограбленные сады. Ну и буфера. Хватать за задницы мы пока еще боялись. И огромные цветные расчески, выглядывающие, точно ножи, из наших карманов.

Это, похоже, мне снилось. Гирлянды, роскошь, хороводы гипсовых фигур: Божья Матерь, собака, охотник, святой Иосиф, кошка – все можно было выиграть в лотерею. Ярмарка. Радость народная.

Костек вжимал в меня ягодицы, а я дышал ему в затылок. Возможно, мы спали. Да, точно спали, потому что внезапно нас разбудил грохот, словно все вокруг проваливалось в тартарары. Костек простонал:

– Господи, до чего холодно, – и начал вертеться в спальнике.