Белый верблюд - [58]

- Ура-а-а! Ура-а-а! Мы выбили фашистских мерзавцев из Воронежа!..

Женщины и дети выглядывали из окон, собирались у дворовых ворот, и Ибадулла, потрясая кулаком, повторял:

- Видали?!.. Видали?!..

Как будто до сих пор все глядевшие из окон, собравшиеся у ворот обитатели тупика, даже стены, ворота, окна нашего тупика сомневались в величии Ибадуллы и мощи Ибадуллы, а теперь уж не должно остаться места для сомнений: все должны были признать величие Ибадуллы, мощь Ибадуллы.

- Видали?! Видали, как мы прогнали фашистов-подлецов из Воронежа?

Женщины и дети замерли, глядя на стоявшего посреди тупика, потрясавшего кулаком и изо всех сил, надувая жилы на шее, оравшего Ибадуллу, и не знали, что им делать: посмеяться над Ибадуллой или отойти от окон и закрыть двери. Во всяком случае, это было впервые, чтобы обитатели нашего тупика собрались у дверей, у окон не потому, что Ибадулла скандалит с тетей Аминой,- и люди растерялись.

Ветер чуть не валил с ног Ибадуллу, но в тот январский день 1943 года у Ибадуллы точно прибавилось сил, ветер не мог сдвинуть его с места; с налитыми кровью светлыми глазами, бросая вызов жителям нашего тупика, Ибадулла кричал:

- Видали?! Видали?!

Тетя Амина тоже вышла из комнаты, стояла на площадке лестницы и, можно сказать, ничего не видевшими глазами смотрела поверх дворового заборчика в сторону Ибадуллы; ее застывшее лицо со слезящимися глазами выражало в тот момент гордость, даже надменность, будто ее сын Ибадулла, один, своими руками, освободил Воронеж от фашистов.

XXVIII

У Соны, тезки моей мамы, жены часовщика Гюльаги,- у Соны была печальная красота...

Может быть, она и впрямь сошла с ума, может быть, и впрямь люди были правы, когда говорили, что она обезумела, потеряла разум, у нее были видения? Но... ведь она своими глазами видела легкий трепет губ Гюльаги, и Гюль-ага прежде смотрел как-то иначе... Нет, нет, это было не безумие, легкий трепет Сона видела своими глазами.

В ту зимнюю ночь вся махалля спала, во мраке смутно белел снег на улице, на крышах, и Сона встала с постели, в ночной рубашке подошла к окну. Нет, она не сошла с ума, если она сошла с ума, тогда она не должна узнавать эти дома силуэт Желтой бани, рядом с ней - дом Алиаббаса-киши (на дверях - большой замок, отсюда не видно), немного выше - тупик, где живет тетя Ханум (в том тупике еще "паравадник" живет, и жену "паравадника" тоже зовут Соной, и у них есть мальчонка, имя его, кажется, Алекпер), в той стороне живет семья дяди Мейран-гулу, в другой стороне - семья тети Мешадиханум, сын дяди Мейрангулу Ибрагим в позапрошлом году погиб на войне, и сын тети Мешадиханум погиб на войне, и если бы Сона сошла с ума, она забыла бы все это, не могла бы узнать эти дома, помнить людей, живущих или живших в этих домах: нет, она не была безумна, и ту легкую улыбку на губах Гюльаги видела своими глазами.

Она хотела зажечь свечу, еще раз посмотреть на его портрет, но впервые за всю свою жизнь побоялась посмотреть на этот портрет, и вообще в глубине души ее таился страх, но в этом страхе была и какая-то надежда, и Сона ощущала эту невероятную надежду.

Портрет, висящий на стене, она отдала увеличить три месяца назад, и все время, что бывала дома, она оставалась лицом к лицу с портретом, разговаривала с портретом, высказывала портрету все, что было у нее на душе, и уже дней десять, пожалуй, чувствовала: в доме что-то происходит, но что - не знала, вернее, не могла точно выразить, не могла облечь в слова, и если бы сказала, никто не свете не поверил бы Соне, все сочли бы ее безумной.

Каждый день утром она вставала, шла на работу, вечером сразу же возвращалась домой; и на работе, и в округе только здоровалась с людьми, ничего другого сказать не могла - не могла разговаривать - и на работе, и в округе люди, хотя и молчали, но глаза их говорили, что бедная Сона сошла с ума; и Сона по глазам читала это.

Разве люди виноваты? И как могла Сона объяснить, что не умеет говорить, не может беседовать как прежде, от нее не зависит это, ей самой хочется поговорить с кем-нибудь, даже посмеяться, но не умеет, невозможно это, потому что от нее самой это не зависит.

Ровно три месяца тому назад она вынула из альбома портрет Гюльаги и пошла к фотографу Али; когда фотограф Али увидел Сону, он вытаращил глаза от удивления, и Сона, глядевшая сейчас во мрак улицы, стоя перед окном, ясно припомнила это; фотограф Али устремил вопросительный, полный любопытства взгляд на Сону, одетую в черное и повязанную черным платком и ни с кем не говорившую с тех пор, как пришла похоронка на Гюльагу. Сона протянула портрет фотографу Али.

- Увеличь этот портрет.

Фотограф Али взял у Соны портрет, где Гюльага был снят по пояс; на обороте портрета синими чернилами было написано: "Мой цветочек Сона! Не вспоминай, как посмотришь, а вспомнишь - посмотри! Гюльага, Баку. 13 мая 1939 года".

- До какого размера увеличить?

- Какой сам Гюльага - до такого.

Фотограф Али ничего не сказал, но Сона поняла, о чем подумал фотограф Али.

Фотограф Али подумал, что бедняга действительно сошла с ума; так говорит, будто Гюльага и теперь жив (КАКО Й ОН САМ-ДО ТАКОГО);и потом, человеку, у которого голова в порядке, на что портрет в натуральную величину? Но фотограф Али уважал Гюльагу; вообще, поскольку у него были больные легкие, фотограф Али не пошел на фронт, но от души переживал за всех, кто ушел на войну, и особенно за тех, кто погиб; готов был сделать все, что было в его возможностях, и на этот раз, несмотря на то что заказ Соны не был обычным заказом, несмотря на то что найти такого размера фотобумагу было очень трудно, он не вернул протянутый Соной портрет.