Белый отель - [71]
Как раз когда они вдвоем стояли перед серой оберточной бумагой, Люба Щаденко сделала предложение, достойное святой. Она вывела Лизу из толпы и шепнула: «Тебе ехать не обязательно. Ты не еврейка. Я смогу присмотреть за Колей вместо тебя. Подумаешь, одним больше!» Лиза вспыхнула от гнева: как это Люба может воображать, что она пошлет своего сына в гетто, а сама останется! Но она тут же осознала все великодушие своей подруги. Глаза ее наполнились слезами. Чем только она уже не обязана этой женщине! Когда Виктора забрали и им с Колей пришлось покинуть свою квартиру, Люба Щаденко, бедная одинокая женщина, работавшая швеей в театре, пришла и предложила ей комнату в своем крошечном обветшалом доме. Женщина, с которой Лиза была едва знакома! Она сказала, что делает это в благодарность за то, что Виктор дал ей работу, когда она осталась без кормильца, вынашивая Надю, и она только возвращает старый долг. Но выплата долга не ограничилась бесплатной комнатой. Она постоянно подбрасывала Лизе швейные заказы, чтобы они не голодали. А теперь – это предложение! Она больше, чем святая, – ангел. Лиза сжала ее руки и сказала: «Нет, спасибо тебе! Мы поедем все вместе».
К счастью, появились более милосердные вести. О высылке в гетто не могло быть и речи. Разве немцы не были достойной, цивилизованной нацией? Полжизни проведя среди дружественных немецких голосов, Лиза хорошо их знала. В последние два года перед войной даже коммунисты не говорили о немцах ничего, кроме хорошего. Вот и когда Крещатик был взорван, немцы рисковали собственными жизнями, рассылая по всему городу команды солдат и предупреждая жителей, чтобы те покинули свои дома! Они спасали стариков, детей, инвалидов – тех самых, которых теперь они, как кое-кто думает, собираются отправить в гетто! Нет, они эвакуируют их дальше за линию фронта, для их же безопасности. Но почему, спрашивали некоторые, евреев эвакуируют первыми? Ответ был быстрым и уверенным: «Потому что евреи родственны немцам».
И все же – как объяснить жесткий, грубый тон прокламации? «Все жиды... Каждый жид...» Но это звучит грубо только для самих евреев; для немцев это такое же нейтральное выражение, как «теплая одежда, нижнее белье и проч.». И взгляните, – показала молодая женщина, – они написали: Мельниковская улица, улица Дохтурова, а таких ведь нет; имеются в виду улицы Мельникова и Дегтярева; так что очевидно, что приказ прошел через руки плохого переводчика. Это он (или она) придали ему неприятное звучание.
Лиза знала, что немецкий вариант написан в том же тоне, но промолчала об этом. Она не знала, что думать. Дар интуиции исчез у нее, как излишек плоти с костей. Она могла лишь надеяться и молиться, чтобы пророчившие гибель оказались неправы. Затем, лишь час спустя, как они начали собираться, по Подолу молнией разнеслась хорошая весть: их отсылают в Палестину.
Час тянулся за часом, а конца все еще не было видно. Некое бутылочное горлышко где-то там, впереди, никак не хотело расширяться, и все же они продвигались вперед из-за напора толпы позади себя. Для матерей с маленькими детьми это было сущее бедствие, и Лизу стало беспокоить, как-то управится Люба. Им с Колей следовало подождать и помочь им; она ощущала вину. Хотя в то время казалось разумным отправиться занимать места. Она помогала перепуганной женщине, шедшей неподалеку и управлявшейся с четырьмя детьми, старшему из которых было лет десять или одиннадцать, а младшему – года полтора. Лиза взяла эту маленькую девочку, чтобы у ее матери отдохнули руки.
Девочка кричала, Лиза пыталась говорить с ней, как обычно разговаривают с младенцами, но это ее не успокаивало, и тогда она стала напевать ей песенку, из-за чего крик сменился всхлипами. Девочка была страшненькой, ее безобразила заячья губа, и от нее пахло. Требовалось ее перепеленать, но как перепеленать младенца в такой давке? Мать, вероятно, этого даже не замечала – к вони и всевозможным паразитам жители Подола привыкли. Лизе с ними всегда было не по себе, и она мало с кем общалась, кроме Любы. Вскоре девочка у нее на руках снова закричала, и мать захотела ее забрать. Лиза отдала ее с облегчением. Но какую злость чувствовала она оттого, что несчастные дети и старики вынуждены вот так мучиться, – несомненно, по чьей-то нерадивости!
Коля был усталым и раздражительным – и кто мог винить его за это? Она попыталась было поиграть с ним в слова, но он не проявил никакого интереса. Когда в одном месте они остановились на целых двадцать минут, она стала уговаривать его показать Соне свои карточные фокусы, и он неохотно согласился. Столом послужил чемодан молодой женщины. Соня вежливо улыбалась фокусам, в то время как глаза ее блуждали поверх голов впереди стоящих.
Она пожаловалась Лизе, как огорчило ее то, что пришлось оставить отцовскую виолончель. В черные дни она была ее единственным другом. Лиза избегала смотреть ей в глаза. Ей хотелось произнести слова сочувствия, но она их не находила.
Минуты по две они семенящими шажками продвигались вперед, после чего минут по пять стояли. К тому времени, когда они достигли высокой стены еврейского кладбища, солнце поднялось высоко, и стало сильно припекать. Лиза задыхалась в своем побитом молью зимнем пальто, но опасалась, что кто-нибудь уведет его, если она его снимет. Коле она разрешила снять свое, велев держать его покрепче; воды же обещала дать, как только сядут в поезд. Товарная станция Лукьяновка была совсем рядом с кладбищем, так что идти оставалось недалеко. Толпа, конечно, скоро продвинется, правда? Надо было получше все это организовать.
