Белый мыс - [23]

Снизу донесся чей-то пронзительный крик. Он повторился снова и снова, с каждым разом все громче и страшнее.

Оке даже пожалел тетю Марию – он и не представлял себе, что можно так бояться грозы.

Утром он увидел, что тетя Мария осталась лежать в постели. Она была очень бледна, но лицо ее озарялось гордостью и счастьем, когда она смотрела в деревянный ящик рядом с кроватью. А в ящике лежали два странных существа. Они кричали так сильно, что их старческие, сморщенные личики побагровели.

– Ну, как тебе нравится двоюродный братик? – спросила тетя Мария.

Братик? Ах вот в чем дело! Оке вдруг ощутил бурный прилив упрямства и затопал ногой:

– Уходите домой отсюда! Я не хочу видеть этих писклей!

Тетя Мария слегка улыбнулась, а бабушка хлопнула себя ладонью по колену и залилась смехом. Это было хуже, чем если бы его отчитали.

– Ты решал, как мы будем венчаться. Теперь я буду решать, как крестить наших детей, – заявила тетя Мария, когда до этого дошло дело.

– Ну ладно, пусть поп приходит и обливает их водой, если это необходимо для того, чтобы у нас было мирно в доме, – уступил дядя Стен.

Мальчика назвали Лассе, а девочку – Анночка, в честь бабушки, которая никак не могла оторваться от малышей, хотя не уставала твердить, что детский крик и пеленки успели ей надоесть.

Когда бабушка и тетя Мария уходили в поле, присмотр за близнецами поручали Оке. Поначалу это казалось интересным, но очень скоро ему надоело быть привязанным к люльке. Его тянуло на берег или на песчаный откос, где играли и шумели его сверстники.

Теперь он с особым нетерпением ожидал, когда пойдет в школу. И когда этот великий день наконец настал ему все как-то даже не верилось.

Бабушка сама проследила за тем, чтобы он как следует помыл шею и уши. Оке никак не мог понять, к чему в" такую жару надевать чулки и сандалии, но помирился на том, что это часть его нового костюма. Больше всего он гордился фуражкой. Он давно мечтал о такой и теперь удовлетворенно разглядывал в лакированном козырьке отражение собственной сияющей физиономии. Если поворачивать козырек, щеки становятся то толстыми, как тыква, то худыми, словно хилая морковка.

Бабушка, как обычно, поспешила. Когда они пришли на школьный двор, там было пусто и тихо. Оке робко остановился у крылечка и задрал кверху подбородок. Длинная трещина в штукатурке убегала под крышу, где комками висели гнезда ласточек.

– Пойдем посмотрим, – предложила бабушка и взяла Оке за руку.

Позади школьного здания было не так пусто и голо. Здесь росла невысокая, но густая травка, а вдоль стены школьного здания выстроились высокие деревья. В стороне, на краю дышащей сыростью низинки, росла старая рябина. Осенью, когда сквозь желтую листву рдели багряные ягоды, низинка совершенно заполнялась дождевой водой. Незатопленным оставался лишь маленький песчаный полуостровок, посреди которого был вырыт колодец. Еще несколько лет назад этот колодец использовали для школьных нужд; теперь же около восточной стены школы появилась колонка. Вода поднималась по тридцатиметровой трубе, и Оке предстояло скоро узнать, что она обладает солоноватым привкусом, даже если пользуешься ею не для того, чтобы смыть кровь с разбитого носа после неудачной схватки…

Звук гулких шагов и голоса в коридоре школы заставили бабушку прервать прогулку и присоединиться к толпе приветствовавших друг друга матерей и толкавшихся исподтишка ребятишек. Оке сразу почувствовал себя увереннее и поспешил первым войти в класс.

Учительница встретила его улыбкой, стоя у своего стола. Несмотря на тонкие губы и острый нос, она показалась Оке красивой. Волосы спускались на виски мягкими волнами, карие глаза светились лаской, когда она смотрела на стайку оробевших новичков. Большинство были даже рады, когда кончилась запись, но Оке не хотелось уходить домой. Бабушка с трудом утешила его, пообещав, что на следующий день он пробудет в школе гораздо дольше. Дружелюбие фрекен Энгман оказалось, однако, непостоянного свойства. Она легко переходила от одного настроения к другому, хмурила свои красивые брови и больно била Оке по пальцам.

Фрекен не терпела смеха во время уроков, и Оке приходилось сдерживаться изо всех сил, когда она расставляла таблички с большими буквами и учила его тому же, чему его учила бабушка год назад. Но Оке готов был сделать все, чтобы не раздражать ее, только бы слышать, как учительница читает вслух из книжки со сказками, и смотреть на красивые картинки, которые она иногда вешала на школьную доску.

Когда Оке стал учиться писать, его терпение и терпение учительницы подверглись серьезному испытанию. Различить буквы было легко, но вот самому начертить их казалось совершенно невозможным. Оке обливался потом от натуги, сжимая карандаш до боли в пальцах и помогая себе кончиком языка. Все напрасно: его «а» было похоже на сливу с выеденным бочком, а «и» все время склонялось не в ту сторону.

Тем не менее он очень скоро освоился с жизнью в классе. Куда труднее ему приходилось на усыпанном гравием школьном дворе – недаром Оке постоянно ходил с ободранными коленками.

В дальнем углу двора, где под защитой каменной ограды приютилось несколько хилых кустиков, лучше было не появляться. Лишь немногие могли показываться там, не опасаясь расправы со стороны безжалостных второклассников. К числу этих немногих принадлежал Туре, щупленький тихий сосед Оке по парте. Сам же Оке, по мнению школьных забияк, слишком уж задирал свой любопытный веснушчатый нос, а его упрямый чуб в первый же день обратил на себя их внимание.