Белый морок. Голубой берег - [9]

После долгого молчания заговорила Клава:

— Я тоже думала, что не переживу своей утраты… Если бы кто сказал мне, что на моих глазах псы растерзают Пилипка… Ему бы теперь семь исполнилось. С осени бы и в школу… Не пойдет!.. Ни Пилипко, ни Михась… — Клава говорила, ни на кого не глядя, ни к кому не обращаясь. Просто чужое горе вновь растравило ее собственные незалечимые раны. И она не смогла удержать в наболевшем сердце черные воспоминания. — Даже не верится, что в один день я потеряла и сына и мужа… Если б вы только знали, что это был за день! Ветер, изморось, холодище… Мы с Пилипком по колено в грязи бредем обочиной размокшей дороги в Дарницу. Мне передали, что там в лагере умирает мой Михась, и я сразу же кинулась туда. Но в Дарнице целых шесть лагерей оказалось. И в каждом пленных — как буряков в кагате. Где искать Михася, у кого спросить?.. Но свет не без добрых людей. Помогли такие же несчастные, как и я. А Михася тогда уже и родная бы мать не узнала. Истощенный, оборванный, с гниющей раной. Перекинулась я с ним словом-другим через колючую ограду и назад, к управдому и учителям, с которыми он до войны в одной школе работал. Надо было как можно быстрее оформить документы для освобождения его из плена. Ох, люди, люди, какими они бывают бездушными! Все же добыла справки и поручительства, — все, что было в доме, продала, а поручительства достала… Пилипко, когда я собралась за Михасем в Дарницу, кинулся ко мне со слезами: возьми да возьми меня к татусю. И я, безумная, сдалась на его просьбы… Лагерь, в котором сидел Михась, был обтянут двумя рядами колючей проволоки. Внутренний ряд — густой, высокий, а наружный заметно обшарпанный. Видно, женщины, приходившие сюда сотенными толпами, голыми руками поразрывали кое-где проволоку. Добрались и мы с Пилипком до лагеря и давай просить пленных, чтобы разыскали нашего папку. И они, спасибо им, позвали. Среди тысяч похожих на тени невольников Пилипко первый завидел отца. Я и опомниться не успела, как он проскользнул между обвисшими рядами проволоки и с радостным криком кинулся к отцу. А в зоне, между рядами колючей проволоки, сторожевые псы… Часовые натравили их на ребенка… — Клава мучительно застонала, закрыла лицо и закачалась из стороны в сторону, словно укачивала свое неутешное горе. Немного погодя заговорила снова: — Михась с другими пленными бросился было за проволоку на помощь Пилипку, но их всех из автоматов… Больше я ничего не помню. Очнулась в хатенке какой-то, куда меня оттащили… Я даже не знаю, где их могилки.

— Я тоже не знаю, где могила моих дочек, — как бы продолжил скорбную Клавину повесть всегда молчаливый Варивон. — Двойня у меня была: Василина и Даринка. Прошлой весной десятилетку с похвальными грамотами кончили, в университет мечтали поступить… Их обеих как заложниц в один день расстреляли. Я тогда как раз в рейсе был. А вернулся домой — по квартире ветер гуляет, жена на полу мертвая лежит. Соседи мне все рассказали… Слышали, может, как прошлой осенью кто-то телефонные провода, связывающие Киев с Берлином, перерезал? Вместе с другими заложниками и мои дочки тоже сложили головы. Ну, а жена от горя… Разрыв сердца…

Замолк Варивон… И словно бы еще плотнее печаль повисла над онемевшим лесом. Даже солнце, что весь день светило с ясного неба, как-то испуганно скрылось в сизых, отягощенных ливнями тучах. И все вокруг сразу помрачнело, поблекло, поникло.

— А я родного брата живьем в землю закопал. В Дарницком лагере военнопленных… — заговорил Василь Заграва. — С тридцать третьего года мы не виделись с Романом. После смерти родителей жизнь развела нас по разным дорогам. Меня, как малолетку, отправили в патронат, а пятнадцатилетний Роман пошел на заработки в Донбасс. Так мы и потеряли друг друга. И только через восемь лет в Дарницком лагере… Лучше бы совсем не встречаться, чем так встретиться! — Василь заскрипел зубами, как от нестерпимой боли, зажмурил глаза и глухо застонал. — В плен я попал на Трубеже. За несколько дней до этого наш полк спешно подняли по тревоге и направили на помощь защитникам Киева. Но лишь только эшелон доставил нас на Киевский вокзал, как из Ставки поступил приказ оставить столицу Украины и прорываться на Полтаву. Ну, мы и двинулись на восток. Не мне вам рассказывать, что это был за поход в окружении. Забитые войсками дороги, беспрерывные налеты бомбардировщиков, паника… На третий день фашисты обнаружили в районе села Борщив огромные скопления наших войск и бросили туда чуть ли не всю свою авиацию. Волна за волной, без перерывов, проносились над нами вражеские самолеты, нанося бомбовые удары. До полудня от нашего оборонного рубежа не осталось и следа, все было уничтожено, а тем, кто остался в живых, путь к отходу оказался отрезанным. Бомбардировщики в щепки разнесли не только мост через Трубеж, но и шоссейную насыпь через плавни. Вот тогда-то и двинулись на нас немецкие танки. Что там творилось в тот проклятый день! А мне, можно сказать, повезло. Странно, но в том кровавом пекле меня ни пуля не задела, ни трясина не засосала. С группой однополчан я ночью перебрел плавни, но выбраться на левый берег… Куда ни ткнемся — везде вражеский дозор. Ну и пришлось почти двое суток киснуть по горло в болоте. Без пищи, без воды, промерзшие до костей, вконец обессиленные… Только на третью ночь удалось незаметно выбраться на берег. Но уже ни у кого не было сил, чтобы сделать хотя бы сотню шагов. Кое-как доползли до чахлых кустарников на опушке леса и упали, сморенные мертвецким сном. А проснулись уже пленными…