Белый морок. Голубой берег - [317]

С искренним удивлением и нескрываемой симпатией смотрел Артем на своего собеседника. Еще несколько минут назад он не мог даже представить, что этот красивый, со вкусом одетый, интеллигентный на вид человек обладает таким острым умом, крутым характером и редкостной самокритичностью, присущей только сильным и бесстрашным натурам. Именно за исключительную честность, прямоту и категоричность Артем уважал Кузьму Петровича, однако даже ему недоставало той неумолимости, которой отличался новый секретарь подпольного горкома партии. Артем с удовольствием мысленно заключил, что у Петровича достойный преемник.

— Ныне мы переживаем, наверное, самые трудные дни, — продолжал размышлять вслух Пироговский. — Только рано торжествуют фашисты победу. Несмотря на кровавый террор, на тяжелые потери, киевское подполье не умерло. Оно не только живет, но и борется, учится побеждать. Да, мы непременно овладеем наукой побеждать. Овладеем, несмотря на то, что против нас немецкая армия, гестапо, полиция, жандармы, что за нами охотятся целые ордища шпионов и провокаторов, нас душат за горло голод и нехватки. Могу похвалиться: уже на сегодняшний день мы поддерживаем устойчивую связь с семьюдесятью тремя подпольными организациями, практически на всех крупнейших предприятиях Киева действуют наши ячейки. Правда, наученные горьким опытом, мы вынуждены были несколько изменить методы руководства ими. Жизнь доказала, что механически перенесенная из мирного времени организационная структура городского партийного руководства — многоступенчатая, громоздкая — не отвечает требованиям современного момента. Сейчас у нас действует железное правило: никаких массовых совещаний или активов руководящих кадров подполья. Конспирация и еще раз конспирация! Постоянная связь с группами и организациями — только при помощи индивидуальных средств. Не хочу быть велеречивым, но скажу: пройдет очень немного времени, и фашистские изверги ощутят на себе — и еще как ощутят! — наши выверенные удары.

Пироговский говорил обо воем этом с такой уверенностью, с такой внутренней убежденностью, что Артем ни в малейшей степени не сомневался, что так оно и будет. Как не сомневался и в том, что руль киевского подполья попал в надежные руки.

— Ну вот, в общих чертах я и нарисовал реальную картину наших дел, — как-то виновато улыбнулся Пироговский. — Если у вас есть вопросы, я охотно на них отвечу.

— Да что ж тут расспрашивать, Александр Сидорович? Больше того, что вы сказали, мне, вероятно, и знать не следует. Недаром ведь говорится: настоящий полководец даже собственной подушке не доверяет своих секретов… Главное, что, несмотря на тяжелые потери, дело наше живет. А все остальное… Хочу верить, что и на нашу улицу придет праздник. Особенно если мы начнем действовать сообща.

— Именно на это мы возлагаем наибольшую надежду. Если мы сможем опереться на такую силу…

Не скрывая скептической улыбки, Артем покачал головой:

— Какая там из нас сила! Это просто народная фантазия стократ ее умножила. А пока мы, как говорится, оперялись, сколько кровавого горя хлебнули… Какие из нас стратеги! Разве кто-нибудь мечтал партизанить раньше? Всем нам, видимо, суждено учиться на собственных ошибках. Хотя почему же это мы здесь стоим? Вы ведь с дороги. И неблизкой. Наверное, устали. Пошли-ка присядем где-нибудь в тени, — и, не дожидаясь согласия, взял Пироговского под руку, повел через сад к лесной опушке.

— Вот, считайте, именно отсюда почти пять месяцев назад и начался боевой путь нашего отряда. Тяжелый и путаный путь! — сказал Артем, когда они опустились на крутую насыпь над размытым дождями рвом, где предусмотрительный Варивон разложил на полотняном вещмешке походный партизанский обед. — Было нас тогда только шестеро. Необстрелянных, плохо вооруженных, оторванных от всего мира шестеро вчерашних киевских подпольщиков. Сейчас просто не верится, как нам удалось не только выжить, но и умножить свои силы…

И далее Артем повел неторопливый рассказ о тернистой судьбе своего отряда.

Пироговский, сняв туфли и расстегнув воротник косоворотки, сидел, прислонившись спиной к отводу груши-дичка, и внимательно слушал партизанского командира. И невольно проникался к нему сердечным уважением. Подумать только, сколько трудностей выпало одолеть этому головастому, неповоротливому, крутоплечему человеку с закаменевшей усталостью в печальных серых глазах, и каких трудностей! Оказавшись за городом просто под открытым небом с горсткой смельчаков, не располагая никакими знакомствами, утратив связь с киевским подпольем, почти безоружный и лишенный четких перспектив, другой на его месте наверняка впал бы в отчаяние, опустил руки и растерялся бы, а бывший герой Днепрогэса с удивительным упорством, шаг за шагом начал протаптывать собственную тропинку — в народные мстители. Как тут не восторгаться его терпением, силой воли, с которой он по крошечке собирал людей в отряд, обучал их партизанскому искусству, превращал в боевое, грозное подразделение. Собственными силами овладевая секретами партизанской стратегии и тактики, Артем со своими сподвижниками за четыре летние месяца сумел учинить свыше сотни больших и малых боевых операций, во время которых была уничтожена по меньшей мере тысяча гитлеровцев и их прислужников, расколошмачен офицерский санаторий, эсэсовская мотоколонна на Тали, недостроенный подземный объект с ангарами под Коростенем, учинены две мощные диверсии на железнодорожных ветках, пущен под откос один эшелон с военной техникой, предназначенной для фронта, разрушены мосты через Здвиж и Тетерев, взорваны сахарный и спиртовой заводы на Фастовщине, сожжено с десяток пристанционных продовольственных складов. Может ли быть лучшая характеристика для партизанского командира? Недаром ведь даже в Киеве самое имя партизана Калашника (а под таким именем знали Тарана и друзья, и враги) наводит ужас на фашистов.