Белый крест - [37]

— А вы, господин Еллер, вероятно, считаете себя великим писателем земли русской?

И вопросом этим будто снял пелены с глаз всех, кто там был, зачарованных рассказом. Все вдруг увидели, что это не быль, всего лишь выдумка, канва модернистического романа. А Мурманцев наконец понял, что Моня — это и есть знаменитый и скандальный сочинитель Мануил Еллер, подвизающийся как раз в модернистическом направлении литературы, модном нынче. И тут же заодно вспомнил, откуда знаком ему мрачный поэт. То был столичный любимец муз Адам Войткевич, наполовину поляк, но в душе совершенный русак. Невысокого роста, стройный, дивно поющий, обжигающий взором, пленяющий словом, он был любимцем не только муз, но и дам. Те в один голос звали его «Денис Давыдов». Мурманцев вполуха слышал: Войткевич вошел в немилость при дворе за какую-то шалость не то с женой великого князя, не то с дочерью некоего государственного сановника. Не в меру резвого стихотворца выслали из столицы на неопределенный срок. Наказанье не тяжелое, но, видно, характер Войткевича был не столь легок, как казалось дамам, и поэт впал в угрюмость.

Под его припечатывающим взглядом Моня внезапно побледнел, подобрался. И громко, оскорбленно, нервно ответил:

— В этой стране ничего великого не будет, пока наконец не решится положительно еврейский вопрос. — Даже голос у него изменился, стал выше, суше, словно из него выжали сок.

— Ошибаетесь, господин Еллер, — почти с нежностью произнес Войткевич. — В моей стране нет еврейского вопроса. Остается только вопрос зоологической русофобии некоторых индивидов. Впрочем, речь не совсем об этом.

И легко, изящно, стремительно он отвесил господину Еллеру оплеуху, снова пошатнувшись. Тот схватился за щеку и почему-то начал падать со стула вбок, но удержался. Глаза у романиста сделались круглыми, а лицо красным. Рот открылся, звуков же не было. Войткевич, по-прежнему мрачный, вернулся к своему столику и стал рыться в карманах.

— Это провокация! — истерически выкрикнул Моня, обретя наконец голос, но с места не двинулся. — Вульгарная шовинистическая провокация!

Войткевич мигом обернулся, едва устояв на нетвердых ногах. И, выпятив губы, покачал головой.

— Никакого шовинизма. Исключительно мое добросердечие. Я хочу, чтобы вы поняли, господин Еллер. Безответственным быть вредно. Ответственность за свои слова — прямая ваша обязанность. Вы меня понимаете? — Он нагнул голову и посмотрел будто поверх очков, которых не было. — Рано или поздно вам придется ответить за все. И за вашу «правду жизни» в первом числе.

Войткевич выудил из кармана ассигнацию, не глядя бросил на стол и двинулся к выходу.

— Поэт российский больше чем поэт, — задумчиво процитировал кто-то вслед ему.

Вся сцена была принята зрителями с оторопелым и чуть-чуть восторженным интересом.

— Да такие стишки, как у него, можно километрами гнать, — выстрелил в спину Войткевичу взбешенный Моня. Тот не обернулся.

Мурманцев посмотрел на часы и с некоторым недоумением осознал, что сидит в трактире уже три с лишним часа. Гуляки, судя по всему, расходиться не имели намерения, а ведомый Петр Иваныч так и вовсе, отвалившись к стене, похрапывал. Из комнат «для конфиденциальности» за все это время выскребся только один сухонький старикашечка, с волосами как одуванчик. Сейчас он аккуратно разделывал вилкой тощую рыбешку на тарелке в окружении веточек укропа и осторожно жевал, время от времени замирая, прислушиваясь к пищеварительному процессу внутри себя. По всему было видно, что старичок существо безобидное и беспокойства никому не причиняющее. Равно как и Петр Иваныч, чиновник местных театральных дел и большой фантазер, хотя и физиогномист.

Мурманцев расплатился и покинул заведение, не понимая, отчего эта история, рассказанная Моней Еллером, так глубоко вошла в него, растревожив что-то там, внутри. И отчего гениальный Войткевич, лиры тонкая струна, поэта чуткая душа, не подпал под ее гипнотическое воздействие.

Купленными открытками Стефан распорядился по-своему. Те, что с мультяшными героями, испытал на плавучесть в луже возле дома. Одна за одной они потонули, намокнув, и он потерял к ним интерес. А те, что с нарядными, пряничными видами храмов, разрисовал с обратных сторон каракулями. Мурманцев долго изучал эти загогулины, и в каждом нелепом рисунке ему мерещился маленький бес, корчащий рожи. С мозаикой же ребенок поступил изощренно. Стаси показала ему, как складывать узор, но он с недовольным видом разобрал изображение. Потом кропотливо рассортировал пластмассовые элементы по цветам на пять кучек и сложил их горками в пяти углах дома, в разных комнатах.

— Сливы, — лаконично откомментировал Мурманцев.

— Что?

— Ему нравятся процессы гниения и разложения на элементы. Я бы сказал, у него наклонности патологоанатома.

— Или Потрошителя.

— Или, — согласился с женой Мурманцев.

Тут в гостиную вошла расстроенная Катя, румянее чем обычно, смущенно теребя одну косу, и доложила, что дворник Никодим просит барина на улицу.

— Что там?

— Посягновение, сказал, — зарделась Катерина и вышмыгнула за дверь.

Мурманцев озадаченно посмотрел на жену.