Белый конь - [144]

Не понравилось мне, что почтальон так прямо сказал: «Дала тоске извести себя». Я-то думал, что история Анано была ее сердечной тайной, а тут вдруг первый встречный выпалил тайну мне в лицо. Как странно и как двусмысленно: дала тоске извести себя… От деревни разве что укроешь, деревня все знает. А ты так скрывалась — ничего никому не рассказывала и бросила неповторимую свою жизнь на съедение тоске…

Отец метался и мучился, хотя виду и не подавал: что-то его тревожило, а что — не говорил. Зная отцовский характер, я был уверен, что долго он не выдержит, не сможет скрывать, скажет. Он начал было говорить: «Зачем мы себя убиваем, достаточно, что другие нас убивают…» Но мысль не закончил — в комнату вошли мои одноклассники. Их было двое — Белый Ника и Черный Ника, один — светловолосый, другой — чернявый. Их и называли «черным» и «белым», чтобы легче различать. Они зашли озябшие и в снегу, со словами: «Ну и холодина, собаку на двор не выгонишь», отряхнули снег у печки и затопали замерзшими ногами. Отец словно ждал их привода, тотчас надел шапку и ушел. «Схожу к соседям и вышусь скоро», — бросил он уходя. К кому из соседей он пошел, не знаю, но только остался он там до утра.

Я от всей души обрадовался приходу ребят. Они были на похоронах и выразили позавчера соболезнование, но вот пришли и сегодня. Я не видел их больше полугода. Мне показалось, что они изменились, как бы возмужали. Во всяком случае, на школьников они уже похожи не были.

— Ты тоже изменился, — сказали они, — у тебя опять городской цвет лица… Как живешь, где учишься?

Под конец они вспомнили о Зизи: «Знаем, что она поступила в институт и хорошо учится. Наверное, вы с ней каждый день видитесь. Не знаешь, почему она не приехала?..» Они смотрели на меня со счастливой, чуть застенчивой улыбкой, и я вдруг вспомнил, что оба Ники были тайно и безответно влюблены в Зизи. Когда я сказал, что видел Зизи всего один раз, они не поверили. Правдой и неправдой убеждал я их в этом, пришлось приводить веские доводы, но старался я напрасно — они ушли с улыбкой недоверия, думая, что я обманываю их из добрых побуждений, не желая расстраивать рассказами о ежедневных встречах с Зизи. Только после того, как оба Ники ушли, я задумался и обиделся: и впрямь, почему она не приехала на похороны Анано, неужели мать не сообщила ей? Не может быть. Она, конечно, послала телеграмму.

Отец застал меня дремлющим на стуле, замерзшим, без сил. Я даже не заметил, как погасла печка. Мне вспомнилось, как шесть месяцев тому назад мы с Анано стояли ночью на балконе и она сказала: «До рассвета еще далеко». Отец вошел так же спокойно, как и вышел, словно отсутствовал всего несколько минут. Но я уже его неожиданное исчезновение близко к сердцу не принимал. Наоборот, мне даже нравилась эта неугомонная и неиссякаемая энергия. Одно было ясно — в деревне он чувствовал себя лучше и свободнее, чем в Тбилиси. Там он казался мне скованным и подавленным.

— Видишь, что с нами Анано сделала, — едва войдя, сказал он сокрушенно. — Вышла бы замуж за Фидо Квалиашвили, а то убила себя невесть из-за кого.

— С какой стати, почему за Фидо Квалиашвили? — я встряхнулся и напрягся: это было для меня открытием.

— Почему? — отец вышел из комнаты и сразу вернулся, неся с собой несколько пачек треугольных конвертов. Он бросил их на стол — вот почему! — Здесь больше сорока писем. Все с фронта… Понял? Вышла бы за него, и детей бы родила, и сама была бы жива и счастлива, и нам было бы спокойно. Нет, не захотела! И вот что вышло… Да и он старится без семьи.

— Может, она не хотела.

— А чего она хотела — этого?

— Так уж вышло…

— Ты тоже хорош!.. Полюбила бездомного.

Я думал, что знаю об Анано все, что она ничего от меня не скрывает. Но этот Фидо Квалиашвили… Видно, она не придавала ему значения, а то непременно рассказала бы, намекнула. То, что председатель проявлял к нам особое внимание, я замечал: он снабжал нас дровами и выделял долю из общего урожая. Однажды даже подарил мне башмаки… Я хорошо знал нрав Анано, не в ее правилах было принимать подарки, хотя… Может, это был не подарок… Фидо Квалиашвили… Я даже не знал, что он был фронтовиком. Тем более не знал я о его письмах…

— Что теперь будет с домом, с виноградником? Кому на горе все это достанется? — Отец места себе не находил, и я догадывался, в чем причина волнения. Про себя я думал: не этот разговор раз и навсегда решит судьбу нашего дома, которому Анано давно вынесла приговор. Теперь я не сомневался, что сказанное ею сбудется. Отец мой был человеком сердечным, и, конечно, судьба нашего дома его беспокоила. Но сейчас он играл, стремясь внушить мне, что и там, откуда он только что пришел, он тоже думал лишь об этом.

В тот же день он отправил меня в Тбилиси, а сам, чтобы присмотреть за нашим домом и за могилой Анано, остался.

В поезде я вспомнил, что ни на панихиде, ни в день похорон, ни потом Илоевых детей я нигде не видел. Это меня удручило.

Сразу по приезде в Тбилиси ко мне заявился Дурмишхан и без обиняков объявил — из института тебя исключили. Честно говоря, я давно уже забросил институт, не сдал ни одного зачета и экзамена, но все же известие меня огорчило. В душе остался неприятный осадок. «Хоть бы документы успел забрать», — подумал я. Дурмишхан искренне сокрушался, искал выхода из создавшегося положения, предложил вариант восстановления, упомянул влиятельных лиц — мол, сходим к ним, — но при этом осторожно предупредил: «Знай, что тут не обошлось без Ламариного отца». Я не верил, но он убеждал, что это так — иначе меня по крайней мере вызвали бы и предупредили. «Если бы ты вовремя пошел и извинился, этого не случилось бы». Я поблагодарил Дурмишхана за сочувствие и заверил его, что и сам возвращаться в институт не собираюсь. Дурмишхан поразился, не поверил, прошелся взад-вперед по комнате и удивленно на меня воззрился.